РОССИЙСКАЯ ГЛУБИНКА - 1953 ГОД

Михаил Ринский

РОССИЙСКАЯ ГЛУБИНКА - 1953 год

1953 год – один из знаковых в истории российского еврейства. За полвека до этого евреи России начали массовую эмиграцию из-за черты оседлости и за океан, и за Урал. Первая мировая, революция и НЭП позволили сотням тысяч евреев расселиться по центральным её областям. Катастрофа Второй мировой, насильственное переселение 1939-40 годов и эвакуация 1941 года рассеяли сотни тысяч наших соплеменников по восточным и южным районам Советского Союза. Послевоенные "борьба" с космополитизмом и "дело врачей" подготовили их новую концентрацию на Дальнем Востоке – альтернативу молодому ближневосточному государству. Вождь не успел. Так и остались многие евреи в российской глубинке.

В студенческие годы жилось мне очень нелегко: отец угасал от лучевой болезни, "передозированный" при обогащении урана. Заработок мамы был мизерным. К тому же отец лишь недавно вернулся в Москву: продолжительное время скрывался у родственников, опасаясь нового ареста в период "борьбы с космополитизмом" и "дела врачей". После смерти "вождя" в марте 1953-го отец смог вернуться, но в полную силу уже не мог работать. Мне, студенту, приходилось подрабатывать, где только можно: родители и слышать не хотели о моём желании перевестись на вечернее отделение и пойти работать. Каждое лето, в свободное от учёбы и военных лагерей время я, с разрешения деканата, устраивался на работу взамен летней практики студента факультета мостов Института инженеров транспорта.

Автор в те годы
Вот и летом 1953 года я поехал в Челябинскую область, в посёлок угольщиков Бреды, где находился крупный мостопоезд, строивший мосты на близлежащих участках дорог. Поехал по приглашению двоюродного брата Иосифа Одина, возглавлявшего в мостопоезде проектную группу. По его стопам я и поступил в МИИТ.
В дорогу меня пригрузили до предела. С продуктами в стране было трудно вообще, а в южном Зауралье – тем более. И в Москве было не густо, но всё-таки . Стремясь показать народу, что "руль – в надёжных руках", власти и провели амнистию, и прекратили "дело врачей", и слегка пополнили пустующие прилавки. Но не российской глухомани. В общем, вёз я консервы, рис, гречку и для брата, и себе, и нескольким людям по ходу поезда – от родственников.
После двухдневного пути в купированном вагоне, по положенному студенту МИИТа бесплатному билету, выхожу на перрон закопчённого Челябинска, показавшегося мне хмурым, сырым, серым во всех смыслах. Меня встретил на вокзале один из тех, кому я вёз посылку. Леонид, лет тридцати пяти, радушно предложил мне проехаться с ним в машине по Челябинску – ему написали родственники, что у меня будет несколько часов до пересадки. "Москвич" первой модели, трофейная копия "Опеля", из гаража завода-гиганта, где он работал, провёз нас по нескольким центральным улицам – больше смотреть было нечего. Огромный город вырос, как на дрожжах, во время войны за счёт эвакуированных. Немало было заводов с Украины, а с ними – и еврейских семей.
Многие, как и семья Леонида, после войны так и остались в Челябинске. В войну в Кременчуге дом их сгорел, все остававшиеся родные погибли в гетто и лагерях. А здесь отцу, которого по возрасту на фронт не взяли, пришлось зимой 1941-42 буквально на морозе пускать эвакуированный завод, и в одном из первых двухэтажных бревенчатых домов ему дали небольшую квартирку. Но заслуги отца были забыты в период травли, и он, не дожидаясь худшего, ушёл на пенсию , а мог бы ещё принести немалую пользу.
Леонид, тяжело раненный в конце 43-го - он сильно хромал - после госпиталя приехал к родителям в Челябинск, окончил политехнический институт и работал на заводе, но не на том, где работал отец. В моде было обвинение в семейственности, династии могли быть только рабочие. И уж, во всяком случае, не среди Фельдманов, которых, между прочим, среди инженеров было немало. А в этом промышленном районе, пятом по мощности в Союзе, - тем более. По словам Леонида, в закрытых городках вокруг Челябинска тоже работали "наши", в том числе брат Леонида, кандидат наук. Много евреев было среди врачей, а вот учителю-еврею устроиться было непросто, и жена Леонида, школьный преподаватель, работала в ремесленном училище под дамокловым мечом увольнения.
Закрытие "дела врачей" воодушевило отца Леонида. Пенсионер стал активистом еврейской общины, полулегально возрождавшейся после преследований 1949-53 годов. В то время это было ещё не безопасно, тем более – для члена партии. Благодаря таким "старикам" гаснувшая свеча тех лет через полстолетия вновь светит всей менорой. Сейчас в миллионном городе несколько активных еврейских организаций и обществ, синагоги и культурный центр.
После вкусного обеда Леонид, отвозя меня к поезду, подробно расспросил о том, как там Москва "без самого". В Челябинске по-прежнему висели его портреты и стояли бюсты "вождя" в кабинетах чиновников.

Челябинск. Вокзал.
С куда меньшим комфортом доезжаю до станции с тоскливым названием Бреды. Брат меня встретил тепло, поселил в своей просторной комнате, которую для него снимал мостопоезд вблизи конторы. После традиционного тоста "за встречу" с лёгкой закуской Иосиф повёл меня к главному инженеру.
- Наш получеловек – охарактеризовал он по дороге главного и пояснил: - Во-первых, полукровка, "наш" по маме. А во-вторых, из кожи вон старается, чтобы ему об этом не напоминали, хотя внешне на нём написано. Специалист хороший в своём деле, но в человеческие проблемы не вникает, этим занимается зам., которого все зовут "политруком"
Лишь как раз к тому времени транспорт, находившийся в войну и первые годы после неё на военном положении, был как бы "демобилизован". Так что прозвищу "политрук" я не удивился. Не снял ещё погоны и комсостав мостопоезда, и мой брат.
Главный инженер по-военному чётко задал несколько вопросов и подписал заранее подготовленный приказ о моём зачислении старшим техником в отдел брата. По обращению: "Иосиф Моисеевич" я понял, что его главный уважает и что, возможно, в отношении "получеловека" брат не совсем прав.

Иосиф Один в те годы
В тот же день я сел за чертёжную доску проектировать временный мост. В отделе меня приняли хорошо. Куда бы москвич ни приезжал, традиционно встречали вопросами, как будто он "приближённый Его партийно-императорского величества". В этом году – тем более: страна жила ожиданием политических перемен, в советской прессе закулисная возня была завуалирована, и люди надеялись услышать хоть что-то от "очевидца".
Брата уважали как руководителя, инженера и фронтовика – пулемётчика, неоднократно раненного. Но, при его "типичной" внешности, Иосифу, в этом пьяном городке и в этом рабочем коллективе на колёсах, не раз приходилось слышать в адреса свой и своего народа привычные, как мат, шаблоны. А может быть – и угрозы. Слишком мало времени прошло после смерти "великого антикосмополита", и в народе ещё продолжало расходиться кругами: "Ату их!". Поэтому в комнате Иосифа у двери стоял тяжёлый арматурный прут, "на всякий случай", как сказал он. А дверь закрывалась изнутри на засов.
На следующий день после приезда меня вызвал "политрук" и, не скрывая, что надо "провести мероприятие", попросил рассказать вечером в клубе, как Москва прощалась с товарищем Сталиным. Я отметил про себя, что ранее непременных эпитетов, вроде "дорогой", уже не было. Когда "политрук" узнал, что я сам был и "участником событий", и жертвой, так как переохладился и долго болел воспалением лёгких, он попросил рассказать подробнее, но не упоминать о жестоких рукопашных при прорывах в очередь к Колонному залу.
Вечером в клубе – огромном деревянном, со стенами из дощатых щитов - я выступил перед "рабочей аудиторией" человек в сто, после чего , как положено, начались танцы под аккордеон. Я уж было собрался идти домой, как обещал брату, но "политрук" подвёл ко мне симпатичную молодую девушку и предложил потанцевать. Ну кто же в 20 лет сбежит с такого "поля боя"? Всё-таки оговорившись, что меня ждёт брат, я взял девушку за талию – и, конечно, тут же забыл о своём обещании.
Во-первых, Аня была красива в своей простенькой кофточке. Во-вторых, удивительно было встретить среди этих резких рабочих ребят и девчат такую мягкую, плавную в движениях девушку, тонко чувствующую музыку и партнёра по танцу. Оказалось, что никто её танцам не учил, и вообще – Аня была сиротой. Ей было всего лет семь во время войны, когда умерла мама, еврейская беженка из Польши, и Аннушку взяла к себе из сострадания одна женщина, даже не поинтересовавшаяся документами умершей – знали только, как девочку зовут и что на польском она лучше говорит, чем на русском. Я мысленно поблагодарил "политрука" за то, что он, конечно же умышленно, познакомил меня с этой еврейской девушкой. Только чем я, простой студент, приехавший на заработки, чтобы помочь семье, мог быть ей полезен?
Когда девочка пошла в школу, её записали Аней Волощук – по фамилии приёмной матери. Года два назад новая мама встретила друга жизни. Надежды на возвращение мужа с войны не оставалось, и она уехала к новому другу в Омск. Аннушка, только что получившая паспорт, в Омск ехать отказалась: новый "папа" слишком плотоядно на неё посматривал, а маме она желала только хорошего. Аня осталась в мостопоезде простой рабочей, жила в общежитии и училась в вечерней школе, в восьмом классе.
Танцы были в разгаре, когда появился симпатичный парень, в фирменных джинсах, которые и в Москве-то были далеко не у каждого и не рекомендовались, мягко говоря, комсомолом. Парень прошёл к компашке ребят в углу. Едва увидев его, Аня заторопилась домой. Я, конечно, пошёл её провожать, несмотря на её предупреждение: "Смотри не пожалей". По неопытности я не среагировал на эти слова и мог бы поплатиться за это. К этому я ещё вернусь.
Деревянный барак женского общежития внешне напоминал клуб, но был поприземистей. В огромном зале с рядом колонн посредине в два ряда, вдоль наружных стен, стояли, торцами к стенам, вместо кроватей высокие лежаки, напоминающие пляжные, одинаково аккуратно застеленные, и между ними – тумбочки. А в середине стояли в два ряда самодельные шкафы, образуя коридор с проходами к лежакам. Кроме туалетов и душевых в торцах барака, комнаты дежурной и кладовой, никаких помещений больше не было. В каждом ряду у стен было, пожалуй, не менее тридцати лежаков.
Зал был почти пуст, лишь на нескольких "кроватях" лежали в основном женщины постарше. На одном из лежаков рядом с девушкой, под общим одеялом, спал парень. Как я узнал позднее, здесь это было, как само собой. Аня сразу направилась к своему лежаку, сняла и повесила в шкаф кофточку, оставшись в полупрозрачной белой блузочке и став ещё соблазнительней. Я сел с ней рядом, и – где мне знать здешние обычаи. Потом я понял, что, возможно, от меня требовалась большая смелость…
Вернувшись поздно, я смиренно выслушал выговор Иосифа, а затем с интересом – лекцию о нравах и обычаях "аборигенов". Узнал я также, кто такой этот красивый пришелец в джинсах, и понял, что, возможно, нам ещё предстоит встреча, но она откладывается из-за того, что парень должен был в тот же вечер уехать на один из строящихся мостов, где работал бригадиром.
Следующим утром я работал над проектом, когда секретарь, неслышно приоткрыв дверь и поманив меня в коридор, провела меня в кабинет главного инженера, где уже сидел "политрук". Энергичный главный сразу перешёл на "ты":
- Мы Иосифа Одина очень уважаем, но мы знаем, что он скорее всего будет против, поэтому решили начать с тебя. У нас сложное положение на одном небольшом, но сложном и важном объекте. На магистральной линии в сильные дожди - опасность аварии. Надо срочно рядом соорудить небольшой мост взамен существующего . Там – болото, технику не загонишь, придётся забивать сваи вручную. Работает одна бригада, но нужна вторая смена. Кадров не хватает. Приехали на практику несколько студентов, иностранных из Новосибирского транспортного военизированного института – НИВИТа. Есть и наши. Тебе сколько у нас положили? Получишь вдвое, плюс бригадирские, плюс командировочные..
- Но должны предупредить, - продолжил "политрук," – что работающая там бригада – из бывших ЗК - заключённых. Возглавляет её Валерий Сыч, одесский рецидивист. С ним – одно из двух: или дружить, или не жить.
Передо мной всплыло лицо угасающего отца, бледное от лейкоза. Деньги семье нужны были позарез. Насколько серьёзна опасность конфликта с рецидивистом, я плохо представлял, хотя помнил похороны Гены Селезнёва, моего соседа, сброшенного дружками с электрички за то, что "завязал". Бреды. Казачья крепость и церковь.
Да и хотелось попробовать себя на физической работе, тем более – лестно было сразу стать бригадиром, к тому же ещё и над студентами – иностранцами. По восемь часов забивать сваи вручную – тут скорей, чем сила, нужна выносливость, а её мне, стайеру, не занимать.
Я в принципе согласился, но сказал, что окончательное решение – за братом: он меня сюда пригласил, полагает себя ответственным, обижать его не имею права, а человек он осторожный. С Иосифом говорил сам главный, и неожиданно убеждать не пришлось: знал брат, какое в семье положение, а риск с Валерой, считал Иосиф, оправдан тем жизненным опытом, который могу приобрести.
- А как же на фронте – рисковали каждый день, и бандиты свои были, - сказал брат.
В организационных вопросах прошли и день, и вечер – так Аннушку я и не повидал. На следующее утро мы были уже в дороге. Со мной ехали два венгра и один румын – студенты НИВИТа – и ещё три парня – сибиряка. Ехали в плацкартном вагоне. Выдали нам денежный аванс, снабдили тюками с постельным бельём, дали рабочие грубые кирзовые, но удобные ботинки, брезентовые куртки и плащи с капюшонами, по две пары рукавиц. Брат сказал, что не будь у нас в бригаде иностранных студентов, нас бы экипировали попроще. Всё пригодилось.
Лишь к вечеру были на месте – такие вот российские расстояния. У поезда на станции нас встретил мастер Петрович, в ведении которого было несколько объектов вдоль линии. Он сразу отвёз нас на заранее снятые квартиры: меня с тремя иностранцами – в один дом, а троих сибиряков – в другой, шестой дом от нашего, где их ждал Николай, привезённый Петровичем, опытный, но уж больно простой. Итак, в бригаде моей – две четвёрки, как и требовалось.
Молодые, здоровые, мы на особые условия не претендовали. Большая горница, четыре кровати, вешалка на стене, три табуретки, небольшой столик, ведро воды, кувшин и кружки – вот и всё. Квартиру оплачивал мостопоезд, еду – мы сами. Хозяева – пожилая пара – поставили кастрюлю со щами, крынку молока, каравай хлеба, миску с огурцами и чайник, заваренный каким-то ароматным настоем.
Не успели помыться с дороги по пояс у колодца и поесть, как явились под каким-то предлогом местные девчата – поглазеть на новичков, да ещё и иностранцев. Позади дома весь участок был занят огородом, оставался палисадник перед домом с традиционным врытым столом и двумя скамьями. В соседнем палисаднике за таким же столом режутся в карты трое патлатых парней, мускулистых, в одних майках в прохладный вечер. Татуировки на груди и спине. Я понял, что ребята – из бригады первой смены. На нас – ноль внимания, дескать, представьтесь первыми. Не вставая, пожали наши протянутые руки. Ясно было, что знают уже и о нашем приезде, и о нас. Бригадир Валера жил от них через двор ещё с одним из своих, рядом с его двором – ещё трое. Всего тоже восемь в бригаде.
Ещё подходя к дому, я узнал в парне, вышедшем на крыльцо, того самого красавца в джинсах, который появился тогда в клубе, и если тогда поспешный уход Аннушки я не связал с его появлением, то сейчас вдруг сразу понял и ассоциировал предостережения и её, и брата, и "политрука".
- Это ты, что ли, Михайло? – обратился он сразу ко мне. В отличие от Валеры, выделявшегося одеждой среди своих, я был одет скромней своих венгерских сподвижников, на которых были тенниски явно европейского покроя. Румын, правда , ничем не выделялся, разве что своей долговязой фигурой. Сам я был в ситцевой рубашке в клетку – сразу три таких мне сшила тётка, на покупку готовых у нас денег не было. На мне были парусиновые брюки и сандали.
- Фамилия Ринский, говоришь?- он "и" произносил, как "ы" и смягчал "ш". - Уж не из наших ли краёв папа с мамой? Чигирин – это не Одесса. Но и Одесса – не Москва. Меньше, но лучше – и сам засмеялся. – Вот угостить вас нечем, поэтому у нас в бригаде завтра – санитарный день. Так что завтра выходите в первую смену, к шести, - заключил Валера будничным тоном, как будто вопрос времени работы моей бригады входил в его компетенцию.
Я не понял, что у них за "санитарный день", и почему он решает за Петровича, но вопросов задавать не стал. Отдал ему пакет с письмами и какими-то документами для него и его ребят.
- Пузырёк за доставку, - схохмил я и, не дожидаясь его реакции, пошёл со своими к дому второй половины нашей бригады. В своём обращении с бывшим зэком я подражал моему покойному соседу-вору Гене Селезнёву. Шёл я и чувствовал спиной, что оставшиеся смотрят нам вслед и, очевидно, что-то обсуждают. Но мы ушли, не оглядываясь.
"Сибирская" половина устроилась примерно как и мы. Видно было, что местные рады возможности заработать, сдавая нам комнаты. К нашему приходу у "сибиряков" уже был полный контакт с девушками. Подошедший сюда же Петрович подтвердил "распоряжение" Валеры – выходить нам в первую смену.
В пять утра нас уже ждал завтрак: хозяева вставали засветло. Петрович повёл нас на объект, километрах в полутора от станции. Всё было просто: наша задача состояла в забивке свай вручную. Деревянные круглые, тщательно очищенные, заострённые и чем-то смолистым пропитанные сваи метров по пять длиной лежали штабелями крест-накрест. Места забивки свай геодезисты пометили колышками. Две наших группы - по четыре человека в каждой: одна – я с иностранцами, вторая – сибиряки, во главе с опытным Николаем.
Забивали каждую сваю вчетвером тяжёлыми толстыми, диаметром до метра и длиной сантиметров семьдесят, спилами брёвен. С каждой из четырёх сторон были приделаны по две длинные вертикальные ручки, за которые мы вчетвером поднимали "бабу" и с силой ударяли по торцу сваи. Работа была тяжёлая, наши голые до пояса тела лоснились от пота на солнце.
Когда три очередные шпалы только начинали забивать, прежде выкладывали из старых шпал так называемую "шпальную клетку" высотой метра четыре, на которой стояли. По мере забивки верхние шпалы снимали так, чтобы верх свай был где-то на уровне пояса.
Ребята у нас оказались сильные и выносливые. Дело пошло. Чтобы подбодрить ребят, да и себя, я стал напевать в такт нашим ударам, к примеру, "Эх, ухнем!" , только у меня, конечно, голос был не шаляпинский. Почин подхватила вторая четвёрка, стали ударять в такт с нами. "Волга, Волга, мать-река…" – венгры и румын быстро выучили слова. Пели негромко, чтобы не сбить дыхание, но дружно. Не щедрый на похвалы, но улыбающийся Петрович в конце работы оценил: "-Нормально. "План" ещё не сработали, но для начала – ничего".
Вечером с непривычки болело всё тело, но – молодость! – все вышли на пристанционную площадь, на танцы под баян. С удовольствием и бескорыстно играл парень – инвалид войны. Ещё раньше от Петровича я узнал, что бригада Валеры в полном составе "отчалила" для "пополнения запасов" в Челябинск. Это бывало один, а то и два раза в месяц, обычно после скромного аванса: до получки не хватало. Как в Челябинске добывались деньги, нетрудно было догадаться, и назад обычно "валеровцы" возвращались, ящиками привозя спиртное и продовольствие в солидном количестве. Пропущенные рабочие дни компенсировали, работая как звери. Петрович, при негласном попустительстве руководства, прощал им эти "шалости".
Иногда, подстраховывая себя на случай очередного вмешательства милиции, "политрук" вызывал в контору Валеру, как это было в день, когда он появился в клубе. Но дело ограничивалось подписью под очередным предупреждением после очередного милицейского письма. Но "по крупному" – пока всё было нормально: опытные ребята Валеры умели "вовремя смыться", а официальный статус пролетариев был лучшей "крышей" в то время.
От местной общественности на привокзальной площади мы волей-неволей узнали, что и здесь "валеровцы" успели завоевать себе нелестную славу, провоцируя немногочисленных местных парней на стычки, соблазняя девчат и угрожая непокорным. Местные ребята уезжали на работу в Челябинск и "почтовые ящики" – закрытые городки , после армии многие уже не возвращались, так что их здесь оставалось не так много. У девушек, часто привязанных к родительскому дому, выбор был невелик: "Пусть бы пил, да лишь бы был".
Вот и правили бал "валеровцы" и сам Валера на привокзальной площади. Тем более – и подарки у них бывали соблазнительные, известно откуда. Но "по крупному" пока скандалов в посёлке из-за них не было: Валера удивительно вовремя амортизировал назревающие серьёзные разборки, в том числе договариваясь и с местными милицейскими, которые за недели две уже стали его друзьями. В чём мы вскоре убедились.
Как и предвидел Петрович, прогульщики приехали дня через три, да не поездом, а в каком-то нанятом ими служебном автобусе. Когда мы пришли с работы, у меня на столике в комнате стояло два "пузырька" и два батона копчёной колбасы. Отказ от презента или предложение денег были бы кровной обидой. Оставалось предложить собраться вместе – "познакомиться". В тот же вечер собрались во дворе наших "сибиряков", расположенный подальше от станции, да и стол во дворе там был побольше. Мы к двум дарённым добавили ещё две, но "валеровцы" тоже пришли не с пустыми руками. После первых стаканов языки развязались, а к концу, наоборот, как говорится, "лыка не вязали" многие. Навеселе был и Валера. В основном тон задавали "валеровцы" рассказами о своих приключениях Кто попал за что и почему. Расспрашивали венгров о Европе , румына – меньше: та же Молдавия, соседка Одессы, всё ясно. Венгры да чехи – самые "продвинутые" из "наших", не считая немцев. Потом – анекдоты, блатные песни. Но не могло же быть всё хорошо.
И вот уже выясняется, что один из наших сибиряков, Шурик, оказывается, провёл вечер, а может быть и более того, с одной девицей: "клюнул" на танцах на её вызывающую красоту. Она ему не сказала, что "повязана" с Вовиком из "валеровцев". И вот, когда речь зашла о местных девочках и Шурик, ничего не подозревая, начал описывать интимные подробности той самой Леночки, Вовик неожиданно вскочил, и в его руке мелькнула складная опасная бритва, которую он ловко извлёк из кармана и на ходу открывал, занося руку над Шуриком. Спас венгр Иштван, сидевший рядом с Шуриком. Так же молниеносно, как занёс бритву Вовик, Иштван ударил его по руке и выбил бритву, отлетевшую метра на три. Спортивная реакция и сноровка взяла верх над сноровкой воровской. "Полундра!" – заорал кто-то из "валеровцев", но осёкся на полуслове: " – Цыц!" мощно выкрикнул Валера и ловко перескочил через стол, оказавшись рядом с Вовиком.
- Ты за Вовика знал? – Шурик тупо смотрел на него:
- Это хто такой?
- Ну вот! Так что, Вовик, ты с этой б…ю лучше разберись. А ты – молодец! – повернулся он к Иштвану, - Быстрый! За союзников!
Утром "валеровцы" вышли в первую смену, как ни в чём не бывало. Я пришёл на смену раньше – посмотреть на их работу. Они не пели, как мы, но ритм у них был чуть выше нашего и удары – сильнее, с какой-то жестокостью. Интересно было смотреть на их татуированные спины:: лопатки то сходились, то расходились, и на двух лопатках то целовались пары, то сходились в более вулькарных позах. У Валеры татуировка была в меньшем количестве, но со вкусом.
Вечером, когда мы уже довольно поздно пришли со второй смены, хозяин рассказал нам о "наказании" девушки – причины вчерашней стычки. Той же, выбитой у него из рук опасной бритвой Вовик так тонко, ювелирно полоснул по лбу и щекам "изменницы", что хотя и была кровь, но уже дня через три порезы были чуть заметны. Вовика тут же арестовали, но тем же вечером выпустили: Валерик сумел договориться, а предлог – некем заменить на работе. Ну а через три дня пострадавшая пришла в милицию с просьбой закрыть дело – мол, сама виновата. Столь же ювелирную "работу" бритвой продемонстрировал и сам Валерик, но уже на горле местного верзилы – просто так, для острастки. И тоже – никаких следов и никаких последствий.
После забивки свай были другие, по-своему тяжёлые работы. И вот пора нам, студентам, уезжать. Перед этим "валеровцы" съездили в тот же Челябинск, мы как раз получили аванс, и прощались мы по-доброму, хотя за месяц – всякое бывало между подвыпившими ребятами на танцплощадке. В конце нашей совместной "трапезы" Валерик отозвал меня и начал с того, что обо мне знает всё: и про мой "пятый пункт", и про то, что мне позарез надо было заработать, и поэтому я здесь.
- Из меня там, в конторе, пугало сделали, никто не хочет вам на смену ехать, - сказал он. – А вы – ребята храбрые, всяко могло быть. Но я не хотел "мокрить" из-за тебя. В память моей мамы – и он обнажил бицепс, где был выколот профиль молодой женщины. - Симы Манусовны, а фамилию – не скажу.
Валере – тогда он бы ещё Вилем - было восемь, когда пришлось семье бежать из Западной Украины, тогда польской. Но в 39-м туда пришли не немцы, а Красная армия. Отца, отказавшегося от советского гражданства, отправили в Заполярье, и уже в 40-м пришло письмо на польском от его солагерника, что отец скончался от пневмонии. Мама поверила, потому что у отца был туберкулёз. Вместе с семьёй дяди, брата матери, приняв советское гражданство, оказались в Одессе, благодаря письму дальних родственников, а то бы отправили куда-нибудь на поселение. Но в 40-м дядю, когда-то воевавшего в польской армии против Красной армии, взяли, и – "концы в воду". Женщины с детьми остались без определённой работы. Голодный Виль, вместо школы, шёл в порт, рылся в овощных отбросах. Там познакомился со сверстниками, втянулся в бравую "компашку" некоего "туза".
Когда началась война, растерянная, беззащитная Сима не знала, как поступить и к кому обращаться. Так и затянула с отъездом до блокады Одессы. На корабль, вывозивший беженцев, она не села, потому что не хотела оставлять сына, пропадавшего в порту. А Виль, в полной уверенности, что мать догадается придти к посадке и найти его здесь , ловко проник на корабль без документов. До сих пор он не мог себе простить смерть матери, отправленной фашистами в лагеря.
Потом были скитания по российским голодным военным городам, колония для несовершеннолетних преступников, а затем – по более серьёзным делам уже лагеря для совершеннолетних. И за кровь – тоже, но "греха на мне нет", - подвёл итог Валера. Имя и фамилия теперь – с чужого паспорта.
- Ну а как же в баньке - кореши не засекли твоё происхождение?
- А у меня какой-то непорядок там был, воспаление какое-то, обрезание отложили, а потом мой отец – он был из "левых" – не то чтобы тянул, но не придавал значения этому, а маме меня жалко было.
- Дальше-то как жить будешь, Валер? "Как верёвочка ни вейся, а конец – один".
- Есть одна задумка. Анечку ты знаешь – молчи, я ведь всё знаю. Ты тут не при чём, ну а она ничем мне не обязана. Только тогда нам с ней уехать придётся, от всех моих подельников подальше. Смогу ли я "завязать" так туго, чтоб ни её, ни детишек несчастными не сделать?
Вернувшись в контору в Бреды, я, оформив документы и получив не виданные мною до этого деньги, укатил в Москву. Аннушку не видел – не хотел молвы, которая стольким людям испортила жизнь…Как знать, может быть, судьба свела эти такие разные, но родственные души, обрусевшие в тяжелейших жизненных условиях.
Брат мой Иосиф недолго оставался в Бредах: уехал жить на Украину, в Краматорск, стал отличным специалистом, кандидатом наук. Но, думаю, в Южном Зауралье и по сей день немало наших соплеменников.
Михаил Ринский (972) (0)3-6161361 (972) (0)54-5529955
mikhael_33@012.net.il