ДВА СТВОЛА ОДНОГО ДЕРЕВА

Михаил Ринский

ДВА СТВОЛА ОДНОГО ЕВРЕЙСКОГО ДЕРЕВА

Из 2,1 миллиона евреев, "освоивших" США до 1920 года, 1,25 миллиона – выходцы из Российской империи. Почему? Лучшее объяснение – на живом примере семьи Одиных.

РОССИЙСКИЕ ЕВРЕИ: ПРОРЫВ В АМЕРИКУ
Россия 60-х годов ХIХ века. Отмена крепостного права в России. Вслед за формальной отменой дискриминации евреев в Западной Европе – значительные послабления в положении евреев России. К этому времени многие европейские евреи, прежде всего Германии и Польши, подхлёстнутые "золотой лихорадкой" в Штатах, уплыли за океан.
"Раскачку" российских евреев временно отсрочили меры и посулы властей. Но жесточайший кризис последней четверти века и как следствие – волна реакции, антисемитизма, погромов заставили еврейскую общественность вплотную заняться поиском радикальных решений. Возникли и развились две тенденции, два течения. Харьковская группа "БИЛУ" призывала к формированию в Палестине еврейского государства. Одесское движение "Ам Олам" ставило цель эмиграции в США и создания там "домашнего очага" еврейского народа. И те, и другие ратовали за то, чтобы вместо торговли евреи занялись производительным трудом, в котором они были ограничены из-за отсутствия права на владение землёй.
Если к 1880 году в США было всего 250 тысяч евреев, то за 20 лет, до конца века, еврейская иммиграция в эту молодую страну составила 675 тысяч, преимущественно из Российской империи. Но попытки "осесть" в Америке на земле, занявшись земледелием, окончились полным провалом. Как писал один из активистов движения Аб Кахане, колонисты не подходили для тяжёлой работы. Если европейские евреи приехали со знанием английского, с деньгами, и к тому же нажились на "золотой лихорадке", то российские ничего этого не имели и не получили. Говорили на идише и русском. Европейские иммигранты в основном были реформистами, российские – ортодоксами, хасидами. Жили в перенаселённых трущобах: открытая канализация, кучи мусора, насекомые. Работали вместе с неграми на швейных, мебельных, скорняжных, сигаретных фабриках, принадлежавших "коренным" евреям.
Массовый "прорыв" российских евреев в США в конце ХIХ века ещё не означал решения их проблем. Наоборот, они только усугубились.

СЕМЬЯ МЕСТЕЧКОВОГО ПЕРЕПЛЁТЧИКА
Получая полные отчаяния письма из Гарлема, Иосиф колебался:
- Их бын ду нор дэрфар, вус их вэйс гит, вызой ыз дортн – Я здесь только потому, что хорошо знаю, как там, - говорил он.
Но и здесь жить было небезопасно. Городок Чигирин на рубеже двух тяжелейших для мира и для евреев веков был только с виду тихим провинциальным. Расположенный в 40 километрах от железной дороги, он относился то к Киевской, то к Черкасской губерниям. Там и по сей день – ни одного крупного завода. Трудно объяснить, почему много евреев жило в этом казачьем антисемитском городке.
Местное казачьё только и гордилось тем, что ещё в ХVII веке Чигирин был столицей гетманского государства, резиденцией самого Богдана Хмельницкого. Сорок лет правил он здесь, пока в 1678 году его дворец и весь город не были разрушены и разграблены турецко-татарским войском. Освободила их тогда Россия, о чём здесь вспоминали неохотно.
С тех пор несколько смут, а вместе с ними и еврейских погромов сотрясали Чигирин. Местные евреи даже привыкли к ним. Кто побогаче – откупался от властей и хулиганов. Хуже было тем, кому не то что откупиться – детей кормить нечем было. Для переплётчика в маленьком городке – не так много работы. Огород – небольшой. Жена Иосифа Роза, обременённая детьми, старается заработать шитьём, но и у неё работы немного: портные да швеи – каждый второй еврей в Чигирине.
Маленький домишко Одиных был тесен для семьи, прираставшей быстро: со временем в семье уже было два сына и шесть дочерей. Жили впроголодь. К тому же ещё Иосиф и Роза умудрялись соблюдать кашрут и все праздничные традиции. Трудно было и учить детей, хотя все они посещали еврейские школы. Помогало то, что через руки отличного мастера – переплётчика проходили интереснейшие книги, как на русском и украинском, так и на идише и иврите, так что в семье все – и родители, и дети – любили и читали книги. В доме говорили на идише, в хедере и школе учили на этом языке. Но родители, кроме того, следили и за тем, чтобы дети хорошо усвоили и русский. И это им поможет в дальнейшем.
Живя в постоянной нужде и опасности со стороны антисемитского казачества, Иосиф и Роза не могли не задумываться над письмами от родственников из-за океана, которые, хотя и сами ещё бедствовали, но писали, что для Иосифа как раз главной проблемы не будет - с работой. Слишком много людей разноязыких понаехало в Штаты, и худо-бедно, но всем нужны газеты, книжки, журналы и на английском, и на родном языке. Нужны тетради – учить детей. Словом, переплётчик без работы не останется.

На фото - пять сестёр Одиных: Бася, Женя, Рива, Фрида, Феня
У сына Шимона – туберкулёз костей, растёт и всё больше сгибает его горб. Ему необходимы и лечение, и смена климата. Таким больным, как Шимон, помогают богатые евреи материально в эмиграции. Если не всей семьёй, то хотя бы отправить Шимона. Но пока маловат, надо по крайней мере подождать до паспорта. В общем-то, разумным парнем растёт, грамотным, но болезненным.
Зато старший, Моисей – сильный, высокий, на вид – гой, да и только. И друзья у него – из местных казачков-подростков, а если обижают – и в драку с ними на равных. Уважали его казачки и побаивались. Хорошим помощником отцу мог стать. Но не стал.
В пятнадцать лет Моисей с друзьями тайком укатил в Одессу, там они устроились простыми грузчиками. Еврейский парень в русской кампании - в Одессе такое было как само собой. Стал даже деньги присылать семье. Но разве мог этот "бандит", как в шутку называл его отец, не попасть в какую-нибудь историю? И попал. Моисей с друзьями были связными революционеров при подготовке восстания на броненосце "Потёмкин". Восстание подавили. Спасая молодых помощников, портовики устроили ребят на пароходы. Моисей поплыл на Дальний восток помощником кочегара. Прошло немало времени, прежде чем вновь списался с семьёй.
Отец категорически приказал ему вернуться, так как, в отсутствие старшего брата, подросший к тому времени чахоточный Шимон мог бы, по закону, быть призван в армию вместо него. Моисей мог всё что угодно, но не ослушаться отца. "Бандит" вернулся – и в первый же год его призвали. Редкий случай: еврей служил в кавалерии, ни в чём не уступая казакам. На фронтах Первой мировой войны еврей Моисей Один был награждён Георгиевским крестом.

Мойсей Один - кавалерист царской армии.

ШИМОН – В АМЕРИКЕ
как начала, так всРодственники "бомбардировали" Иосифа и Розу, обеспокоенные тревожными сообщениями из России. Бунты, революция 1905 года, "кровавое воскресенье" – и целая волна погромов. И в Чигирине – тоже, слава Б-гу – на сей раз без большой крови. Но и в арьергарде подобных событий казаки быть не привыкли.
Ещё какое-то время Иосиф и Роза не решались. Но тут уж сам Шимон "созрел" и начал даже изучать английский. Письма от родственников, по мере обустройства Гарлема и их собственного, приходили всё оптимистичнее.
Писали о том, как новые дома и улицы отличаются от старых; о том, что выходят новые газеты на идише и открылись театры на "мамэ-лошн" – идише. Что есть хедеры и талмуд-торы, но и старшие учатся в школах и даже колледжах. Что открываются новые синагоги. Что эмигранты получают помощь от общины и ссуды, их обучают английскому. Что и здесь есть антисемитизм и со стороны янки, и со стороны негров, но есть и законность. Может быть, писали и не всю правду, но много ли нужно местечковому юноше? Тем более, что недуг его обострялся и требовал серьёзного лечения, невозможного в украинском захолустье. А за океаном были новейшие лекарства. Правда, Шимон не представлял, на какие деньги он их купит.
Итак, Иосиф написал в Одессу, где оставались последователи движения "Ам Олам". Прошло полгода, пока им сообщили, что он включён в одну из групп. Часть оплаты пути взяли на себя благотворители одесской организации. Часть прислали родственники из Америки. Немного удалось собрать самим.
Уезжали по железной дороге через пограничную станцию Броды и далее – из одного из северных европейских портов на пароходе. В порту Нью-Йорка эмигрантов поселяли в бараках и проверяли длительное время. Затем только Шимон оказался в Гарлеме, у родственников. Ему повезло: с помощью знакомых ему удалось устроиться в контору одной из фабрик – почти все швейные фабрики Нью-Йорка были в то время «еврейскими». Быстро освоив английский, познав таинства бухгалтерии, он так затем и работал бухгалтером. Года через три женился. Клара оказалась заботливой женой, и Шимон, несмотря на свой недуг, проживёт долгую жизнь, до 1981 года. Детей у них с Кларой так и не будет.
Едва освоившись на американском континенте, Шимон теперь уже сам "бомбардировал" письмами семью, чтобы они как можно скорей присоединились к нему. И Иосиф с Розой уже не сомневались в необходимости этого. Конечно, им не хотелось оставлять Моисея, но в царской России был столь долгий срок солдатской службы, да и сам Моисей писал им, чтобы уезжали, а он присоединится при первой возможности. Начали собирать документы, прислал приглашение и Шимон из Америки. Но грянула мировая война. Границы были закрыты. Простым бедным евреям, да ещё в таком составе – шесть дочерей – найти щель и покинуть страну стало практически невозможно.

ТРАГЕДИЯ
Война ещё более осложнила положение семьи Одиных. И без того Иосиф остался в доме, после отъезда Шимона, единственным мужчиной на семь женщин. А в войну казаки распоясались донельзя. Они - опора власти, теперь – тем более: конница в Первую мировую ещё не потеряла своей роли. Власти заигрывали с казачеством, и в Чигирине они правили бал. Начнись погром – в доме Одиных нечем поживиться. Но зато есть шесть сокровищ – шесть дочерей, как одна – красивых, цветущих.
Старшей, Соне, было уже за двадцать, Бася была ровесницей века – тоже уже, считай, взрослая. Обе они помогали матери растить четырёх младших сестёр, да и в швейном деле. Вообще-то и средние две дочери, Женя и Рива, которых пора было готовить к бат-мыцве, уже тоже обучались швейному делу. Особенно Женя преуспела: из неё со временем выйдет модная портниха. Фрида и Феня – совсем ещё дети: младшенькая – с 1907 года. Родителям было о чём беспокоиться в этой обстановке. Всякое случалось с девушками в этом казачьем городке…
И у Иосифа – переплётчика с войной работы поубавились: кому нужны книги в военное время? Зато, правда, Роза со старшими дочерьми подрабатывают, беря на дом шить бельё для военных. Так и перебивались. Но уж больно откровенно присматривались к дочерям местные парни. Несмотря на то, что большинство их – и гоев, и евреев – было на фронте, немало и оставалось: кто только подрастал, у кого отсрочка, а кто и вернулся после ранения. Случись погром – что мог противопоставить молодым налётчикам единственный немолодой еврей?
Продержались три года войны, но после революционных потрясений 1917-го началась гражданская война. К лету 1919 года на киевщине красные удерживали только основные города и дороги, а такие небольшие и отдалённые городки, как Чигирин, всё ещё были во власти стихии банд. Роза извелась, прислушиваясь ночи напролёт к пьяным песням и крикам. Чем мог её успокоить Иосиф? Он молился и ей советовал ."Лэйн ди тойра" – "читай тору", - только и повторял он. Воспитанный религией фаталистом, Иосиф жил по принципу: "Вус ыз башэрт, а дус вэт зан" – "что будет, то будет".
Однажды нагрянула очередная черносотенная банда. Возможно, одна из банд Зелёного, "гулявших" в этих краях, особенно свирепых по отношению к "жидам". Пьяная ватага ворвалась в дом. Часть девушек успела убежать, остальных они заперли, оставив одну младшенькую, двенадцатилетнюю, и изнасиловали её. Когда отец с проклятиями бросился на изуверов, они хладнокровно застрелили его.

ИСХОД
Роза очень тяжело пережила страшное горе. Немного придя в себя, она твёрдо решила немедленно уехать из этого антисемитского гнезда. Но куда? В своих письмах Шимон настаивал на их приезде в Нью-Йорк. Но они с Иосифом всё чего-то ждали. Теперь же доведённая до отчаяния мать быстро приняла решение. Шимону была отправлена телеграмма, и он немедленно занял, сколько мог, денег и переслал их в Москву. Помогли и местные евреи. Все сочувствовали убитой горем женщине, жалели её девочку. Откликнулась сионистская организация, формировавшая полулегально группы беженцев.
Роза хотела бы увезти всех своих детей. Но Моисей ещё не вернулся с фронта, разваливавшегося на глазах. Его воинская часть в числе немногих ещё оставалась на позициях, хотя многие и дезертировали. Моисей принципиально, назло антисемитам, оставался в части, не давая повода для пересудов. Он не знал, что произошло с отцом и сестрёнкой.
Бася хотела дождаться старшего брата и своего жениха Матвея, который был в плену у немцев и писал о том, что вот-вот их должны освободить. Женя ни в какую не хотела оставлять Басю одну в доме в такой обстановке. Мать согласилась оставить двух дочерей при условии, что они уж точно вместе с Моисеем и Матвеем отправятся за океан вслед за нею. Роза выехала в Москву со старшей дочерью Соней и тремя младшими: Ривой, Фридой и Фенечкой. Там им помогли оформить документы, и в 1920 году сначала поездом, а потом в переоборудованном трюме переполненного парохода они, наконец, добрались до Нью-Йорка и после всей длительной процедуры, положенной эмигрантам, оказались на американском континенте. Шимон и уже относительные старожилы – родственники сделали всё возможное, чтобы хотя бы притупить воспоминания о пережитом. Им сняли квартиру, и через небольшое время Роза и дочери приступили к работе на одной швейной фабрике, принадлежавшей еврейской компании.
В то время как уставшая и израненная войной Европа ещё только приступала к восстановлению, а в России ещё шла гражданская война, Америка жирела на глазах. Прежде всего – за счёт "помощи" той же Европе. И не в последнюю очередь – за счёт эксплуатации дешёвой рабочей силы эмигрантов, широкой рекой вливавшейся в эту страну со всего мира. Мать и сёстры горбились у швейных машин по двенадцать часов, получая гроши. На предприятии евреев эмигранты – единоверцы хозяев работали на равных с неграми, жёлтыми, пуэрториканцами.
Можно представить себе реакцию сильного и мужественного кавалериста, георгиевского кавалера Моисея Одина, несколько лет провоевавшего за Россию бок о бок с братьями тех, кто убили его отца и изнасиловали его сестрёнку. С трудом сёстры и друзья удержали его от безрассудной мести. Те же чувства испытал и жених Баси Матвей, у которого погромщики просто так, походя, шашкой зарубили отца на пороге собственного дома. Общее горе и общее чувство обиды ещё больше сплотило и молодых евреев-фронтовиков, и их семьи. Эту сплочённость скрепили две свадьбы: Моисея - с сестрой Матвея Марьям, а Матвея – с Басей. Пока суть да дело, наступил 1924 год, в начале которого обе молодые пары, а с ними и сестра и подруга Баси Женя Одина навсегда покинули недоброй памяти Чигирин и приехали в Москву с документами, которые надо было только дополнить разрешением, купить билеты и уехать вслед за своими. Но случилось то, что умер Ленин, и советские власти захлопнули ворота эмиграции. Одновременно и власти США приостановили приём эмигрантов. Вот и раздвоилось семейное дерево Одиных на два ствола: в Америке – мать Роза с сыном и четырьмя дочерьми, в России – сын и две дочери Розы и убитого главы семьи Иосифа.

РАЗНЫЕ СУДЬБЫ
Не успевшим уехать в 20-х годах так и не удалось вырваться и в дальнейшем: "железный занавес" захлопнулся более чем на полвека. Моисей и его сёстры, не успев выехать, решили остаться в Москве: о возврате назад, в логово погромщиков, не могло быть и речи.
Позднее, когда кончились игры с НЭПом и частника начали выселять из Москвы, Женя, вышедшая замуж, уехала с семьёй в Славянск, во время войны погиб на фронте её единственный сын Иосиф. В целом, материально они с мужем Ушером прожили жизнь безбедно: Женя была отличной портнихой.
Моисей с семьёй все годы прожил в тяжёлых условиях: долгие годы в подвале, потом долго – в общей квартире барачного дома. Несмотря на это, вырастил талантливых сына и дочь, кандидатов наук. Сам же умирал тяжело от неизлечимой болезни. И сыну, и дочери, и их детям тоже пришлось прокладывать жизненный путь через тернии официального антисемитизма. Дочь и внук сейчас – в Израиле.
Нелегко сложилась жизнь и у Баси:: съёмная комнатушка, затем, как и у Жени, в конце НЭПа – выселение из Москвы в пригород В войну муж Матвей – на фронте и на трудфронте, в период "борьбы с космополитизмом" его преследуют неизвестно за что, и он умирает преждевременно. Фактически почти вся жизнь Баси также прошла в неустроенности, в нужде. Дочь и сын получили высшее образование, преуспели в работе, но тернии были и на их жизненных путях. Сейчас сын – в Израиле.
Во время Второй мировой войны все три семьи полной чашей испили лишения и голод эвакуации. Во всей российской ветви семьи трудно найти хотя бы более-менее длительный период жизни, чтобы его можно было считать благополучным во всех отношениях. Впрочем, в советской действительности свои проблемы были буквально в каждой семье.
* * *
Американские эмигрантки Одины начинали, пожалуй, ничуть не легче Одиных российских: сгибаться по 12 часов за швейной машиной в тесном, шумном тёмном и низком помещении не так легко. Руководители большой швейной фабрики, где они работали, как и многих предприятий тех лет, меньше всего думали об условиях работы, когда царила жуткая безработица, а эмигранты всё прибывали со всего света. Роза с дочерьми начинали жизнь в Америке на самом низком бытовом уровне. Помощи брата Шимона, тогда ещё и самого только обустроившегося, и помощи родственников хватало как раз на минимум.

На фото - сёстры Одины - американки
И всё-таки в двадцатых годах жизнь в Гарлеме значительно отличалась от положения эмигрантов в начале века. В тёмной, тесной квартирке старого дома всё-таки были уже водопровод и канализация. Помогала и еврейская община: вечером учили английский; младшие дочери, Фрида и Феня, начали заниматься в еврейской школе. К этому времени идиш пробил себе дорогу и в еврейской среде Нью-Йорка был языком общения. Синагоги, театры, газеты сплачивали общину, не давали забыть традиции. В еврейской общине появились свои политические лидеры, с которыми не могли не считаться власти района и города: на выборах за ними стоял существенный процент голосов, и деньги еврейских бизнесменов играли немалую роль.
В этой динамично развивающейся стране предприимчивость, энергичность, вообще - личные качества имели и имеют огромное значение в жизненном успехе. Этими качествами, плюс красота, в полной мере обладала старшая дочь Соня. Очень скоро на симпатичную, способную девушку обратил внимание один из руководителей фабрики, симпатия переросла во взаимную любовь, и Соня с Максом прожили в Нью-Йорке счастливую жизнь. Первого сына назвали Иосифом, в честь трагически погибшего отца и деда. Второго – Руби. Оба сына получили высшее юридическое образование, успешно работают. Взрослые внуки. Соня умерла в 80-летнем возрасте.
Рива ё время до пенсии проработала на той швейной фабрике, а со временем – крупном предприятии, которое возглавлял Макс, муж Сони. Рива вышла замуж , но брак её трудно назвать удачным. Вначале было всё хорошо, в 1930 году у них родился сын, которого тоже, в память деда, назвали Иосифом.

Две сестры Рива и Фрида(2-я и 4-я) приехали в Москву навестить Женю и Басю.
Стоит обратить внимание на то, что у четырёх сестёр из шести и у брата Моисея, у которых первыми рождались мальчики, всех первенцев называли в память деда – Иосифами.
Муж Ривы, хотя и имел фамилию Иерусалимский, но всё больше обращал свои политические взгляды не в сторону исторической родины, а в сторону искусственного Биробиджана и, в конце концов, в 30-х годах туда и уехал. И как в воду канул. Возможно, и доехать не успел, как дальше "повезли"…
Сын Ривы Иосиф после отъезда отца принял фамилию матери Один. Получив прекрасное образование, организовал новейшее предприятие хай-тека в Нью-Сити.. У него и жены Эвелин родились четверо детей, все они живут нормально. Но вот сам Иосиф, к сожалению, умер в 52-летнем возрасте от неизлечимой болезни. Через некоторое время Эвелин вышла замуж за главного инженера предприятия Иосифа.
Вместе с Ривой жила мама Роза, а также Феня, которая так и не вышла замуж – слишком тяжелы для неё воспоминания той трагической ночи… Рива и Феня, жившие в кооперативном доме на Бродвее, уже в преклонном возрасте переехали в комфортабельный дом престарелых и закончили там жизнь, когда обеим было далеко за девяносто. До конца жизни Рива переписывалась с Одиными – россиянами. В квартире Ривы сейчас живёт её внучка, младшая дочь Иосифа Рита, юрист по образованию.
Удачно сложилась жизнь у Фриды. Она вышла замуж за бизнесмена, также занятого в швейной промышленности, но в Лос-Анджелесе, на тихоокеанском побережье США. У Фриды с Сэмом также родились два сына, и старшего тоже назвали Иосифом. Младший Ральф работал на предприятии хай-тека у Иосифа, сына Ривы. Оба сына Фриды также получили высшее образование, у обоих по несколько детей. Несмотря на огромное расстояние от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка, сёстры и их семьи часто встречались, проводили вместе праздники.
Долгое время обстановка в

На фото: Фрида с семьёй, Лос-Анджелес, 1970-е годы

России не позволяла даже переписываться открыто с американскими родственниками. Ухищрялись сохранять связи через друзей, почтой "до востребования". Лишь в 1967 году Рива приехала в Москву навестить сестёр. Брата Моисея уже не было в живых. При этом, как и всем западным туристам, ей было предписано советскими властями ночевать только в гостинице, и приезды её в квартиры Баси и дочери Моисея Хаи были полулегальными. В1969 году Рива, на сей раз вместе с Фридой, снова приезжали в Москву, и снова встречи были в тех же условиях. Оба раза в Москву, повидаться с сёстрами, приезжала из Славянска и Женя, останавливалась у Баси. Встречи эти были настоящими праздниками, на фоне безрадостной жизни
Вот так по-разному сложились судьбы двух стволов генеалогического дерева семьи Иосифа и Розы Одиных: тяжёлые и в постоянной тревоге – у россиян и в целом спокойные и преуспевающие – у американской поросли. Сейчас их разделяют и расстояние, и языковый барьер, и жизненные условия. Но объединяет передающаяся из поколения в поколение трагедия той погромной ночи в местечковом городке Чигирине.

Михаил Ринский (972) (0)3-6161361 (972) (0)54-5529955
mikhael_33@012.net.il

РОССИЙСКАЯ ГЛУБИНКА - 1953 ГОД

Михаил Ринский

РОССИЙСКАЯ ГЛУБИНКА - 1953 год

1953 год – один из знаковых в истории российского еврейства. За полвека до этого евреи России начали массовую эмиграцию из-за черты оседлости и за океан, и за Урал. Первая мировая, революция и НЭП позволили сотням тысяч евреев расселиться по центральным её областям. Катастрофа Второй мировой, насильственное переселение 1939-40 годов и эвакуация 1941 года рассеяли сотни тысяч наших соплеменников по восточным и южным районам Советского Союза. Послевоенные "борьба" с космополитизмом и "дело врачей" подготовили их новую концентрацию на Дальнем Востоке – альтернативу молодому ближневосточному государству. Вождь не успел. Так и остались многие евреи в российской глубинке.

В студенческие годы жилось мне очень нелегко: отец угасал от лучевой болезни, "передозированный" при обогащении урана. Заработок мамы был мизерным. К тому же отец лишь недавно вернулся в Москву: продолжительное время скрывался у родственников, опасаясь нового ареста в период "борьбы с космополитизмом" и "дела врачей". После смерти "вождя" в марте 1953-го отец смог вернуться, но в полную силу уже не мог работать. Мне, студенту, приходилось подрабатывать, где только можно: родители и слышать не хотели о моём желании перевестись на вечернее отделение и пойти работать. Каждое лето, в свободное от учёбы и военных лагерей время я, с разрешения деканата, устраивался на работу взамен летней практики студента факультета мостов Института инженеров транспорта.

Автор в те годы
Вот и летом 1953 года я поехал в Челябинскую область, в посёлок угольщиков Бреды, где находился крупный мостопоезд, строивший мосты на близлежащих участках дорог. Поехал по приглашению двоюродного брата Иосифа Одина, возглавлявшего в мостопоезде проектную группу. По его стопам я и поступил в МИИТ.
В дорогу меня пригрузили до предела. С продуктами в стране было трудно вообще, а в южном Зауралье – тем более. И в Москве было не густо, но всё-таки . Стремясь показать народу, что "руль – в надёжных руках", власти и провели амнистию, и прекратили "дело врачей", и слегка пополнили пустующие прилавки. Но не российской глухомани. В общем, вёз я консервы, рис, гречку и для брата, и себе, и нескольким людям по ходу поезда – от родственников.
После двухдневного пути в купированном вагоне, по положенному студенту МИИТа бесплатному билету, выхожу на перрон закопчённого Челябинска, показавшегося мне хмурым, сырым, серым во всех смыслах. Меня встретил на вокзале один из тех, кому я вёз посылку. Леонид, лет тридцати пяти, радушно предложил мне проехаться с ним в машине по Челябинску – ему написали родственники, что у меня будет несколько часов до пересадки. "Москвич" первой модели, трофейная копия "Опеля", из гаража завода-гиганта, где он работал, провёз нас по нескольким центральным улицам – больше смотреть было нечего. Огромный город вырос, как на дрожжах, во время войны за счёт эвакуированных. Немало было заводов с Украины, а с ними – и еврейских семей.
Многие, как и семья Леонида, после войны так и остались в Челябинске. В войну в Кременчуге дом их сгорел, все остававшиеся родные погибли в гетто и лагерях. А здесь отцу, которого по возрасту на фронт не взяли, пришлось зимой 1941-42 буквально на морозе пускать эвакуированный завод, и в одном из первых двухэтажных бревенчатых домов ему дали небольшую квартирку. Но заслуги отца были забыты в период травли, и он, не дожидаясь худшего, ушёл на пенсию , а мог бы ещё принести немалую пользу.
Леонид, тяжело раненный в конце 43-го - он сильно хромал - после госпиталя приехал к родителям в Челябинск, окончил политехнический институт и работал на заводе, но не на том, где работал отец. В моде было обвинение в семейственности, династии могли быть только рабочие. И уж, во всяком случае, не среди Фельдманов, которых, между прочим, среди инженеров было немало. А в этом промышленном районе, пятом по мощности в Союзе, - тем более. По словам Леонида, в закрытых городках вокруг Челябинска тоже работали "наши", в том числе брат Леонида, кандидат наук. Много евреев было среди врачей, а вот учителю-еврею устроиться было непросто, и жена Леонида, школьный преподаватель, работала в ремесленном училище под дамокловым мечом увольнения.
Закрытие "дела врачей" воодушевило отца Леонида. Пенсионер стал активистом еврейской общины, полулегально возрождавшейся после преследований 1949-53 годов. В то время это было ещё не безопасно, тем более – для члена партии. Благодаря таким "старикам" гаснувшая свеча тех лет через полстолетия вновь светит всей менорой. Сейчас в миллионном городе несколько активных еврейских организаций и обществ, синагоги и культурный центр.
После вкусного обеда Леонид, отвозя меня к поезду, подробно расспросил о том, как там Москва "без самого". В Челябинске по-прежнему висели его портреты и стояли бюсты "вождя" в кабинетах чиновников.

Челябинск. Вокзал.
С куда меньшим комфортом доезжаю до станции с тоскливым названием Бреды. Брат меня встретил тепло, поселил в своей просторной комнате, которую для него снимал мостопоезд вблизи конторы. После традиционного тоста "за встречу" с лёгкой закуской Иосиф повёл меня к главному инженеру.
- Наш получеловек – охарактеризовал он по дороге главного и пояснил: - Во-первых, полукровка, "наш" по маме. А во-вторых, из кожи вон старается, чтобы ему об этом не напоминали, хотя внешне на нём написано. Специалист хороший в своём деле, но в человеческие проблемы не вникает, этим занимается зам., которого все зовут "политруком"
Лишь как раз к тому времени транспорт, находившийся в войну и первые годы после неё на военном положении, был как бы "демобилизован". Так что прозвищу "политрук" я не удивился. Не снял ещё погоны и комсостав мостопоезда, и мой брат.
Главный инженер по-военному чётко задал несколько вопросов и подписал заранее подготовленный приказ о моём зачислении старшим техником в отдел брата. По обращению: "Иосиф Моисеевич" я понял, что его главный уважает и что, возможно, в отношении "получеловека" брат не совсем прав.

Иосиф Один в те годы
В тот же день я сел за чертёжную доску проектировать временный мост. В отделе меня приняли хорошо. Куда бы москвич ни приезжал, традиционно встречали вопросами, как будто он "приближённый Его партийно-императорского величества". В этом году – тем более: страна жила ожиданием политических перемен, в советской прессе закулисная возня была завуалирована, и люди надеялись услышать хоть что-то от "очевидца".
Брата уважали как руководителя, инженера и фронтовика – пулемётчика, неоднократно раненного. Но, при его "типичной" внешности, Иосифу, в этом пьяном городке и в этом рабочем коллективе на колёсах, не раз приходилось слышать в адреса свой и своего народа привычные, как мат, шаблоны. А может быть – и угрозы. Слишком мало времени прошло после смерти "великого антикосмополита", и в народе ещё продолжало расходиться кругами: "Ату их!". Поэтому в комнате Иосифа у двери стоял тяжёлый арматурный прут, "на всякий случай", как сказал он. А дверь закрывалась изнутри на засов.
На следующий день после приезда меня вызвал "политрук" и, не скрывая, что надо "провести мероприятие", попросил рассказать вечером в клубе, как Москва прощалась с товарищем Сталиным. Я отметил про себя, что ранее непременных эпитетов, вроде "дорогой", уже не было. Когда "политрук" узнал, что я сам был и "участником событий", и жертвой, так как переохладился и долго болел воспалением лёгких, он попросил рассказать подробнее, но не упоминать о жестоких рукопашных при прорывах в очередь к Колонному залу.
Вечером в клубе – огромном деревянном, со стенами из дощатых щитов - я выступил перед "рабочей аудиторией" человек в сто, после чего , как положено, начались танцы под аккордеон. Я уж было собрался идти домой, как обещал брату, но "политрук" подвёл ко мне симпатичную молодую девушку и предложил потанцевать. Ну кто же в 20 лет сбежит с такого "поля боя"? Всё-таки оговорившись, что меня ждёт брат, я взял девушку за талию – и, конечно, тут же забыл о своём обещании.
Во-первых, Аня была красива в своей простенькой кофточке. Во-вторых, удивительно было встретить среди этих резких рабочих ребят и девчат такую мягкую, плавную в движениях девушку, тонко чувствующую музыку и партнёра по танцу. Оказалось, что никто её танцам не учил, и вообще – Аня была сиротой. Ей было всего лет семь во время войны, когда умерла мама, еврейская беженка из Польши, и Аннушку взяла к себе из сострадания одна женщина, даже не поинтересовавшаяся документами умершей – знали только, как девочку зовут и что на польском она лучше говорит, чем на русском. Я мысленно поблагодарил "политрука" за то, что он, конечно же умышленно, познакомил меня с этой еврейской девушкой. Только чем я, простой студент, приехавший на заработки, чтобы помочь семье, мог быть ей полезен?
Когда девочка пошла в школу, её записали Аней Волощук – по фамилии приёмной матери. Года два назад новая мама встретила друга жизни. Надежды на возвращение мужа с войны не оставалось, и она уехала к новому другу в Омск. Аннушка, только что получившая паспорт, в Омск ехать отказалась: новый "папа" слишком плотоядно на неё посматривал, а маме она желала только хорошего. Аня осталась в мостопоезде простой рабочей, жила в общежитии и училась в вечерней школе, в восьмом классе.
Танцы были в разгаре, когда появился симпатичный парень, в фирменных джинсах, которые и в Москве-то были далеко не у каждого и не рекомендовались, мягко говоря, комсомолом. Парень прошёл к компашке ребят в углу. Едва увидев его, Аня заторопилась домой. Я, конечно, пошёл её провожать, несмотря на её предупреждение: "Смотри не пожалей". По неопытности я не среагировал на эти слова и мог бы поплатиться за это. К этому я ещё вернусь.
Деревянный барак женского общежития внешне напоминал клуб, но был поприземистей. В огромном зале с рядом колонн посредине в два ряда, вдоль наружных стен, стояли, торцами к стенам, вместо кроватей высокие лежаки, напоминающие пляжные, одинаково аккуратно застеленные, и между ними – тумбочки. А в середине стояли в два ряда самодельные шкафы, образуя коридор с проходами к лежакам. Кроме туалетов и душевых в торцах барака, комнаты дежурной и кладовой, никаких помещений больше не было. В каждом ряду у стен было, пожалуй, не менее тридцати лежаков.
Зал был почти пуст, лишь на нескольких "кроватях" лежали в основном женщины постарше. На одном из лежаков рядом с девушкой, под общим одеялом, спал парень. Как я узнал позднее, здесь это было, как само собой. Аня сразу направилась к своему лежаку, сняла и повесила в шкаф кофточку, оставшись в полупрозрачной белой блузочке и став ещё соблазнительней. Я сел с ней рядом, и – где мне знать здешние обычаи. Потом я понял, что, возможно, от меня требовалась большая смелость…
Вернувшись поздно, я смиренно выслушал выговор Иосифа, а затем с интересом – лекцию о нравах и обычаях "аборигенов". Узнал я также, кто такой этот красивый пришелец в джинсах, и понял, что, возможно, нам ещё предстоит встреча, но она откладывается из-за того, что парень должен был в тот же вечер уехать на один из строящихся мостов, где работал бригадиром.
Следующим утром я работал над проектом, когда секретарь, неслышно приоткрыв дверь и поманив меня в коридор, провела меня в кабинет главного инженера, где уже сидел "политрук". Энергичный главный сразу перешёл на "ты":
- Мы Иосифа Одина очень уважаем, но мы знаем, что он скорее всего будет против, поэтому решили начать с тебя. У нас сложное положение на одном небольшом, но сложном и важном объекте. На магистральной линии в сильные дожди - опасность аварии. Надо срочно рядом соорудить небольшой мост взамен существующего . Там – болото, технику не загонишь, придётся забивать сваи вручную. Работает одна бригада, но нужна вторая смена. Кадров не хватает. Приехали на практику несколько студентов, иностранных из Новосибирского транспортного военизированного института – НИВИТа. Есть и наши. Тебе сколько у нас положили? Получишь вдвое, плюс бригадирские, плюс командировочные..
- Но должны предупредить, - продолжил "политрук," – что работающая там бригада – из бывших ЗК - заключённых. Возглавляет её Валерий Сыч, одесский рецидивист. С ним – одно из двух: или дружить, или не жить.
Передо мной всплыло лицо угасающего отца, бледное от лейкоза. Деньги семье нужны были позарез. Насколько серьёзна опасность конфликта с рецидивистом, я плохо представлял, хотя помнил похороны Гены Селезнёва, моего соседа, сброшенного дружками с электрички за то, что "завязал". Бреды. Казачья крепость и церковь.
Да и хотелось попробовать себя на физической работе, тем более – лестно было сразу стать бригадиром, к тому же ещё и над студентами – иностранцами. По восемь часов забивать сваи вручную – тут скорей, чем сила, нужна выносливость, а её мне, стайеру, не занимать.
Я в принципе согласился, но сказал, что окончательное решение – за братом: он меня сюда пригласил, полагает себя ответственным, обижать его не имею права, а человек он осторожный. С Иосифом говорил сам главный, и неожиданно убеждать не пришлось: знал брат, какое в семье положение, а риск с Валерой, считал Иосиф, оправдан тем жизненным опытом, который могу приобрести.
- А как же на фронте – рисковали каждый день, и бандиты свои были, - сказал брат.
В организационных вопросах прошли и день, и вечер – так Аннушку я и не повидал. На следующее утро мы были уже в дороге. Со мной ехали два венгра и один румын – студенты НИВИТа – и ещё три парня – сибиряка. Ехали в плацкартном вагоне. Выдали нам денежный аванс, снабдили тюками с постельным бельём, дали рабочие грубые кирзовые, но удобные ботинки, брезентовые куртки и плащи с капюшонами, по две пары рукавиц. Брат сказал, что не будь у нас в бригаде иностранных студентов, нас бы экипировали попроще. Всё пригодилось.
Лишь к вечеру были на месте – такие вот российские расстояния. У поезда на станции нас встретил мастер Петрович, в ведении которого было несколько объектов вдоль линии. Он сразу отвёз нас на заранее снятые квартиры: меня с тремя иностранцами – в один дом, а троих сибиряков – в другой, шестой дом от нашего, где их ждал Николай, привезённый Петровичем, опытный, но уж больно простой. Итак, в бригаде моей – две четвёрки, как и требовалось.
Молодые, здоровые, мы на особые условия не претендовали. Большая горница, четыре кровати, вешалка на стене, три табуретки, небольшой столик, ведро воды, кувшин и кружки – вот и всё. Квартиру оплачивал мостопоезд, еду – мы сами. Хозяева – пожилая пара – поставили кастрюлю со щами, крынку молока, каравай хлеба, миску с огурцами и чайник, заваренный каким-то ароматным настоем.
Не успели помыться с дороги по пояс у колодца и поесть, как явились под каким-то предлогом местные девчата – поглазеть на новичков, да ещё и иностранцев. Позади дома весь участок был занят огородом, оставался палисадник перед домом с традиционным врытым столом и двумя скамьями. В соседнем палисаднике за таким же столом режутся в карты трое патлатых парней, мускулистых, в одних майках в прохладный вечер. Татуировки на груди и спине. Я понял, что ребята – из бригады первой смены. На нас – ноль внимания, дескать, представьтесь первыми. Не вставая, пожали наши протянутые руки. Ясно было, что знают уже и о нашем приезде, и о нас. Бригадир Валера жил от них через двор ещё с одним из своих, рядом с его двором – ещё трое. Всего тоже восемь в бригаде.
Ещё подходя к дому, я узнал в парне, вышедшем на крыльцо, того самого красавца в джинсах, который появился тогда в клубе, и если тогда поспешный уход Аннушки я не связал с его появлением, то сейчас вдруг сразу понял и ассоциировал предостережения и её, и брата, и "политрука".
- Это ты, что ли, Михайло? – обратился он сразу ко мне. В отличие от Валеры, выделявшегося одеждой среди своих, я был одет скромней своих венгерских сподвижников, на которых были тенниски явно европейского покроя. Румын, правда , ничем не выделялся, разве что своей долговязой фигурой. Сам я был в ситцевой рубашке в клетку – сразу три таких мне сшила тётка, на покупку готовых у нас денег не было. На мне были парусиновые брюки и сандали.
- Фамилия Ринский, говоришь?- он "и" произносил, как "ы" и смягчал "ш". - Уж не из наших ли краёв папа с мамой? Чигирин – это не Одесса. Но и Одесса – не Москва. Меньше, но лучше – и сам засмеялся. – Вот угостить вас нечем, поэтому у нас в бригаде завтра – санитарный день. Так что завтра выходите в первую смену, к шести, - заключил Валера будничным тоном, как будто вопрос времени работы моей бригады входил в его компетенцию.
Я не понял, что у них за "санитарный день", и почему он решает за Петровича, но вопросов задавать не стал. Отдал ему пакет с письмами и какими-то документами для него и его ребят.
- Пузырёк за доставку, - схохмил я и, не дожидаясь его реакции, пошёл со своими к дому второй половины нашей бригады. В своём обращении с бывшим зэком я подражал моему покойному соседу-вору Гене Селезнёву. Шёл я и чувствовал спиной, что оставшиеся смотрят нам вслед и, очевидно, что-то обсуждают. Но мы ушли, не оглядываясь.
"Сибирская" половина устроилась примерно как и мы. Видно было, что местные рады возможности заработать, сдавая нам комнаты. К нашему приходу у "сибиряков" уже был полный контакт с девушками. Подошедший сюда же Петрович подтвердил "распоряжение" Валеры – выходить нам в первую смену.
В пять утра нас уже ждал завтрак: хозяева вставали засветло. Петрович повёл нас на объект, километрах в полутора от станции. Всё было просто: наша задача состояла в забивке свай вручную. Деревянные круглые, тщательно очищенные, заострённые и чем-то смолистым пропитанные сваи метров по пять длиной лежали штабелями крест-накрест. Места забивки свай геодезисты пометили колышками. Две наших группы - по четыре человека в каждой: одна – я с иностранцами, вторая – сибиряки, во главе с опытным Николаем.
Забивали каждую сваю вчетвером тяжёлыми толстыми, диаметром до метра и длиной сантиметров семьдесят, спилами брёвен. С каждой из четырёх сторон были приделаны по две длинные вертикальные ручки, за которые мы вчетвером поднимали "бабу" и с силой ударяли по торцу сваи. Работа была тяжёлая, наши голые до пояса тела лоснились от пота на солнце.
Когда три очередные шпалы только начинали забивать, прежде выкладывали из старых шпал так называемую "шпальную клетку" высотой метра четыре, на которой стояли. По мере забивки верхние шпалы снимали так, чтобы верх свай был где-то на уровне пояса.
Ребята у нас оказались сильные и выносливые. Дело пошло. Чтобы подбодрить ребят, да и себя, я стал напевать в такт нашим ударам, к примеру, "Эх, ухнем!" , только у меня, конечно, голос был не шаляпинский. Почин подхватила вторая четвёрка, стали ударять в такт с нами. "Волга, Волга, мать-река…" – венгры и румын быстро выучили слова. Пели негромко, чтобы не сбить дыхание, но дружно. Не щедрый на похвалы, но улыбающийся Петрович в конце работы оценил: "-Нормально. "План" ещё не сработали, но для начала – ничего".
Вечером с непривычки болело всё тело, но – молодость! – все вышли на пристанционную площадь, на танцы под баян. С удовольствием и бескорыстно играл парень – инвалид войны. Ещё раньше от Петровича я узнал, что бригада Валеры в полном составе "отчалила" для "пополнения запасов" в Челябинск. Это бывало один, а то и два раза в месяц, обычно после скромного аванса: до получки не хватало. Как в Челябинске добывались деньги, нетрудно было догадаться, и назад обычно "валеровцы" возвращались, ящиками привозя спиртное и продовольствие в солидном количестве. Пропущенные рабочие дни компенсировали, работая как звери. Петрович, при негласном попустительстве руководства, прощал им эти "шалости".
Иногда, подстраховывая себя на случай очередного вмешательства милиции, "политрук" вызывал в контору Валеру, как это было в день, когда он появился в клубе. Но дело ограничивалось подписью под очередным предупреждением после очередного милицейского письма. Но "по крупному" – пока всё было нормально: опытные ребята Валеры умели "вовремя смыться", а официальный статус пролетариев был лучшей "крышей" в то время.
От местной общественности на привокзальной площади мы волей-неволей узнали, что и здесь "валеровцы" успели завоевать себе нелестную славу, провоцируя немногочисленных местных парней на стычки, соблазняя девчат и угрожая непокорным. Местные ребята уезжали на работу в Челябинск и "почтовые ящики" – закрытые городки , после армии многие уже не возвращались, так что их здесь оставалось не так много. У девушек, часто привязанных к родительскому дому, выбор был невелик: "Пусть бы пил, да лишь бы был".
Вот и правили бал "валеровцы" и сам Валера на привокзальной площади. Тем более – и подарки у них бывали соблазнительные, известно откуда. Но "по крупному" пока скандалов в посёлке из-за них не было: Валера удивительно вовремя амортизировал назревающие серьёзные разборки, в том числе договариваясь и с местными милицейскими, которые за недели две уже стали его друзьями. В чём мы вскоре убедились.
Как и предвидел Петрович, прогульщики приехали дня через три, да не поездом, а в каком-то нанятом ими служебном автобусе. Когда мы пришли с работы, у меня на столике в комнате стояло два "пузырька" и два батона копчёной колбасы. Отказ от презента или предложение денег были бы кровной обидой. Оставалось предложить собраться вместе – "познакомиться". В тот же вечер собрались во дворе наших "сибиряков", расположенный подальше от станции, да и стол во дворе там был побольше. Мы к двум дарённым добавили ещё две, но "валеровцы" тоже пришли не с пустыми руками. После первых стаканов языки развязались, а к концу, наоборот, как говорится, "лыка не вязали" многие. Навеселе был и Валера. В основном тон задавали "валеровцы" рассказами о своих приключениях Кто попал за что и почему. Расспрашивали венгров о Европе , румына – меньше: та же Молдавия, соседка Одессы, всё ясно. Венгры да чехи – самые "продвинутые" из "наших", не считая немцев. Потом – анекдоты, блатные песни. Но не могло же быть всё хорошо.
И вот уже выясняется, что один из наших сибиряков, Шурик, оказывается, провёл вечер, а может быть и более того, с одной девицей: "клюнул" на танцах на её вызывающую красоту. Она ему не сказала, что "повязана" с Вовиком из "валеровцев". И вот, когда речь зашла о местных девочках и Шурик, ничего не подозревая, начал описывать интимные подробности той самой Леночки, Вовик неожиданно вскочил, и в его руке мелькнула складная опасная бритва, которую он ловко извлёк из кармана и на ходу открывал, занося руку над Шуриком. Спас венгр Иштван, сидевший рядом с Шуриком. Так же молниеносно, как занёс бритву Вовик, Иштван ударил его по руке и выбил бритву, отлетевшую метра на три. Спортивная реакция и сноровка взяла верх над сноровкой воровской. "Полундра!" – заорал кто-то из "валеровцев", но осёкся на полуслове: " – Цыц!" мощно выкрикнул Валера и ловко перескочил через стол, оказавшись рядом с Вовиком.
- Ты за Вовика знал? – Шурик тупо смотрел на него:
- Это хто такой?
- Ну вот! Так что, Вовик, ты с этой б…ю лучше разберись. А ты – молодец! – повернулся он к Иштвану, - Быстрый! За союзников!
Утром "валеровцы" вышли в первую смену, как ни в чём не бывало. Я пришёл на смену раньше – посмотреть на их работу. Они не пели, как мы, но ритм у них был чуть выше нашего и удары – сильнее, с какой-то жестокостью. Интересно было смотреть на их татуированные спины:: лопатки то сходились, то расходились, и на двух лопатках то целовались пары, то сходились в более вулькарных позах. У Валеры татуировка была в меньшем количестве, но со вкусом.
Вечером, когда мы уже довольно поздно пришли со второй смены, хозяин рассказал нам о "наказании" девушки – причины вчерашней стычки. Той же, выбитой у него из рук опасной бритвой Вовик так тонко, ювелирно полоснул по лбу и щекам "изменницы", что хотя и была кровь, но уже дня через три порезы были чуть заметны. Вовика тут же арестовали, но тем же вечером выпустили: Валерик сумел договориться, а предлог – некем заменить на работе. Ну а через три дня пострадавшая пришла в милицию с просьбой закрыть дело – мол, сама виновата. Столь же ювелирную "работу" бритвой продемонстрировал и сам Валерик, но уже на горле местного верзилы – просто так, для острастки. И тоже – никаких следов и никаких последствий.
После забивки свай были другие, по-своему тяжёлые работы. И вот пора нам, студентам, уезжать. Перед этим "валеровцы" съездили в тот же Челябинск, мы как раз получили аванс, и прощались мы по-доброму, хотя за месяц – всякое бывало между подвыпившими ребятами на танцплощадке. В конце нашей совместной "трапезы" Валерик отозвал меня и начал с того, что обо мне знает всё: и про мой "пятый пункт", и про то, что мне позарез надо было заработать, и поэтому я здесь.
- Из меня там, в конторе, пугало сделали, никто не хочет вам на смену ехать, - сказал он. – А вы – ребята храбрые, всяко могло быть. Но я не хотел "мокрить" из-за тебя. В память моей мамы – и он обнажил бицепс, где был выколот профиль молодой женщины. - Симы Манусовны, а фамилию – не скажу.
Валере – тогда он бы ещё Вилем - было восемь, когда пришлось семье бежать из Западной Украины, тогда польской. Но в 39-м туда пришли не немцы, а Красная армия. Отца, отказавшегося от советского гражданства, отправили в Заполярье, и уже в 40-м пришло письмо на польском от его солагерника, что отец скончался от пневмонии. Мама поверила, потому что у отца был туберкулёз. Вместе с семьёй дяди, брата матери, приняв советское гражданство, оказались в Одессе, благодаря письму дальних родственников, а то бы отправили куда-нибудь на поселение. Но в 40-м дядю, когда-то воевавшего в польской армии против Красной армии, взяли, и – "концы в воду". Женщины с детьми остались без определённой работы. Голодный Виль, вместо школы, шёл в порт, рылся в овощных отбросах. Там познакомился со сверстниками, втянулся в бравую "компашку" некоего "туза".
Когда началась война, растерянная, беззащитная Сима не знала, как поступить и к кому обращаться. Так и затянула с отъездом до блокады Одессы. На корабль, вывозивший беженцев, она не села, потому что не хотела оставлять сына, пропадавшего в порту. А Виль, в полной уверенности, что мать догадается придти к посадке и найти его здесь , ловко проник на корабль без документов. До сих пор он не мог себе простить смерть матери, отправленной фашистами в лагеря.
Потом были скитания по российским голодным военным городам, колония для несовершеннолетних преступников, а затем – по более серьёзным делам уже лагеря для совершеннолетних. И за кровь – тоже, но "греха на мне нет", - подвёл итог Валера. Имя и фамилия теперь – с чужого паспорта.
- Ну а как же в баньке - кореши не засекли твоё происхождение?
- А у меня какой-то непорядок там был, воспаление какое-то, обрезание отложили, а потом мой отец – он был из "левых" – не то чтобы тянул, но не придавал значения этому, а маме меня жалко было.
- Дальше-то как жить будешь, Валер? "Как верёвочка ни вейся, а конец – один".
- Есть одна задумка. Анечку ты знаешь – молчи, я ведь всё знаю. Ты тут не при чём, ну а она ничем мне не обязана. Только тогда нам с ней уехать придётся, от всех моих подельников подальше. Смогу ли я "завязать" так туго, чтоб ни её, ни детишек несчастными не сделать?
Вернувшись в контору в Бреды, я, оформив документы и получив не виданные мною до этого деньги, укатил в Москву. Аннушку не видел – не хотел молвы, которая стольким людям испортила жизнь…Как знать, может быть, судьба свела эти такие разные, но родственные души, обрусевшие в тяжелейших жизненных условиях.
Брат мой Иосиф недолго оставался в Бредах: уехал жить на Украину, в Краматорск, стал отличным специалистом, кандидатом наук. Но, думаю, в Южном Зауралье и по сей день немало наших соплеменников.
Михаил Ринский (972) (0)3-6161361 (972) (0)54-5529955
mikhael_33@012.net.il

Михаил Ринский

МОСКВА, ИЮНЬ 1941-го
( один день семьи)

Как быстро летит время: как раз два десятилетия назад молодые, можно сказать - только из-под хупы Матвей и Бася Ринские оказались в Москве, оставив в украинском Чигирине прах убитых в погромах отцов, разорённые черносотенцами дома. Обе их многодетных семьи тогда, как после взрыва, разметало по странам света, включая Америку.
Из их молодости остались, данк гот – слава Б-гу, - сами они да несколько книг на иврите и на идише, которые Матвей, несмотря ни на что, привёз с собой не так из веры, как из уважения к истокам и родителям. Правда, теперь он их открывает лишь в праздники и в печали: другая жизнь! И на родном идише Матвей с Басей говорят только между собой: детям он не привился. Старшая Рая вот уже восьмой закончила, комсомолка, как и все, только интересы её где-то и вне комсомольской жизни, и вне школьных программ, хотя учится нормально. Всё у неё великие в голове. Дизраэли, говорит, сказал: «Я поставил себе в правило верить в то, что понимаю». Загадочно как-то говорит, А кто такой Дизраэли? Великий еврей, говорит. И всё.
А младший Миша в свои восемь всё по учебникам старшей сестры шастает. Только в школу должен пойти, а таблицу умножения всю знает и даже на Новый год стишок сочинил про ёлку и деда мороза. Вот только левша, с чистописанием нелады. Но всё равно в школе обещали, как начнёт в сентябре, через месяц его во второй класс пересадить: в первом, говорят, ему делать нечего. Только со скрипкой что-то не очень у сына получается: отец так надеялся, платит учителю. Уже года два занимается, слух есть, а интереса – никакого. Зададут ему Вивальди «Ла-минор» какой-нибудь, отпиликает – и всё. И не действуют афоризмы отца, вроде: «аз мын лэрнт нышт – вэйст мын нышт» - «без учения нет умения». А какой еврей не хочет видеть в сыне вундеркинда. Но что делать: «либ цы убн – кэн мын нышт найтн» - «заставить любить невозможно».
В общем, дети, «золт Ир хабн асах нахат» - чтоб вы имели много счастья».
И с работой у Матвея всё в порядке, было бы здоровье. Мало того: с мехами сейчас, в июне, необычный ажиотаж. Многие продают, но и многие покупают. Какая-то нездоровая лихорадка, граничащая с паникой. Тревожные слухи о немецкой возне на границе, о стягивании войск, о массовом шпионаже, а главное - о том, что война вот-вот начнётся, выбивают из колеи, и те, кто послабее духом, паникуют, причём каждый по-своему: одни покупают всё, что может пригодиться, другие – продают и копят деньги. Иные, кроме мехов, предлагают и золото, и «камушки», но Матвей в этих случаях решительно отказывается: не хочет никакого риска, тем более что и сама Петровка 38 провоцирует порой, для проверки.
«Что-то будет», произойдёт – это уже не вызывает сомнений. К Матвею в скупку приходит немало людей осведомлённых: дорогие меха у простого народа – не частое явление пока. Скупка его – в самом центре, в Столешниковом переулке и, мало того, во дворе центрального московского магазина вина и фруктов, поставщика Кремля. Вся московская знать едет за продуктами в Елисеевский, за тортами – в Филипповский, а за винами – в Столешников. И часто, повстречав здесь друг друга, норовят «раздавить пузырёк» за встречу. Но слишком узнаваемы, на улице «на троих» не сообразишь, да и не тот уровень – вот и заглядывают к Матвею в скупку, благо и человек хороший, и столы у него достаточно просторные – для расстилки мехов, конечно, предназначены. А стульев не хватает, так во дворе полно ящиков для бутылок. Матвей обычно дверь запирает от подобных визитёров: прежде в окно посмотрит – клиент ли это, свои ли люди или случайные – всяко бывало. Если пьянь какая – звонит в винный: там – постоянно начеку, придут и уведут, а Матвей их благодарит должным образом. Но «богемотов», как он называет богемных весельчаков, хозяин скупки принимает: самому интересно побеседовать и послушать интересных людей, да и меха к Матвею несут они нередко.
Вот вчера к нему сам Миша Яншин привёл сразу троих приятелей- поклонников, солидных болельщиков «Спартака», как и сам «Мих. Мих». Яншин хотя и уже лет пять возглавляет Цыганский театр, но больше тяготеет к МХАТу и кино. Но на сей раз разговор у них быстро скатился со спорта на предгрозовую обстановку, и даже сам юморист Яншин на сей раз был серьёзен. Приятели были какие-то осведомлённые: речь шла о силе немцев. Но, как тогда всерьёз считали, и они сходились в том, что ничего такого нет у Гитлера, чего бы у нас не было.»Мессеры» и «Фоки» у них неплохие, но у нас в последнее время «наклепали» неплохих штурмовиков, а по части истребителей – сейчас испытывают то, чего ещё в мире нет: реактивные! А немцы, говорят, Лондон ракетами грозят атаковать. Но - ничего, у нас тоже кое-что будет, вот-вот в серию запустят. И танки – тоже не хуже их «тигров». «Приоткрою секрет, - говорит один из приятелей, новые - с дизельным мотором!» - и пояснил, как это важно, только Матвей не расслышал. Он вообще старался сам не участвовать в таких разговорах – только в юморе. И на сей раз пресёк: « - Ребята, вы, я понимаю, все патриоты, только, сами знаете, и «стены имеют уши». Матвей Ринский
В другом разговоре Матвей узнал, что немцы непрерывным потоком гонят к восточной границе и людей, и технику; что через границу в СССР в последнее время ничего не поставляется, а от нас на запад – десятки поездов. И даже что в Польше сейчас шьют для немцев непомерно много тёплого белья, шинелей, варежек… Всё это последнее он узнал от польских евреев – беженцев: коммунистам и бундовцам на первых порах давали работу и в центральных областях России, а многие из них получали разными путями сведения из Польши.
От них Матвей знал и многое о том терроре, который развернули немцы против евреев, коммунистов, социалистов в Польше, да и в самой Германии, и по всей оккупированной Европе. Ему, побывавшему в первую мировую в немецком плену, просто трудно было поверить, что это – те самые немцы, которые хотя и не братались с пленными, порой даже вели себя надменно, но во всяком случае не издевались, ценили труд и уважали ум и практически не различали пленных по национальности. Все рассказчики – евреи, а вслед за ними и сам Матвей, со временем поняли, какой угрозой для нашего народа стали фашисты, и все недоумевали, почему интернационалистский СССР заигрывает с ними? Зачем Сталину это надо? И почему пересажали самых активных антифашистов из Коминтерна? Тут что-то не так…Тем более, что всё ясней становилась угроза и немецкого нападения на Союз. Не верили в искренность речей Гитлера и Риббентропа, которые цитировали газеты.
Мудрый Веня Зускин из Театра Михоэлса, как-то зашедший к Матвею, напомнил : «Ойбн эс от дих а кушгегебн а ганев, цейл ибер дайне цейн» - «если тебя поцеловал вор, пересчитай свои зубы».
Мысль о том, что здесь с евреями могут поступить, как там, гнали от себя. Так же, кстати, как на первых порах не могли поверить в свой близкий конец многие респектабельные немецкие евреи и не хотели уезжать из Германии, даже когда Гитлер их ещё выпускал. А на памяти у Матвея и Баси были ещё и вероломные обещания властей, а затем погромы времён их молодости. Они понимали, что как тогда, так и в любое время любая власть может использовать евреев как разменную карту в своих играх.
Некоторые визиты для Матвея были настоящими праздниками. Как-то к нему заглянул сам Иван Семёнович Козловский. Человек с тонким музыкальным слухом и неплохим голосом, Матвей и сам любил слушать в хорошем исполнении и классику, и песни. И любил общаться с музыкантами и певцами. Козловского к нему привёл дирижёр Саша Мелик-Пашаев, когда Иван Семёнович, всегда опасавшийся за своё горло и не расстававшийся с шарфиками, оказался в дождь с ветром в Столешниковом переулке. Избегая прилипал – «сыров», - как прозвали его поклонников за подражание его вкусу на сыры, - Козловский предпочёл укрыться от дождя у Матвея. Узнав, что Матвей из Чигирина, Козловский , сам из крестьян Киевской области, тут же перешёл с земляком на «ты», спел дуэтом с Матвеем «Дивлюсь я на небо» и рассказал пару баек, судя по спокойной реакции Саши - «дежурных», но Матвею, конечно, интересных. Рассказал, как на банкете в Кремле, когда его попросили спеть, проходивший мимо Сталин вмешался: « - Нельзя так ограничивать свободу художника. Товарищ Козловский хочет спеть «Я помню чудное мгновенье», - и сам улыбнулся своей шутке.
В ответ на свои осторожные вопросы Матвей понял, что между двумя светилами Большого роли условно поделены: если основное «кредо» Лемешева – Ленский в «Онегине», то у Козловского – герцог Альмавива в «Севильском цирюльнике», Юродивый в «Борисе Годунове». Упомянул Иван Семенович и о солисте Ленинградского Мариинского Георгии Нэлеппе, «вызываемом» порой в Большой на исполнение роли Германа в «Пиковой даме», - любимой опере «самого». В голосе Ивана Семёновича звучали ревностные нотки, но и уважение к соперникам.
Подобные гости были приятным разнообразием в работе. Иногда Матвея с женой приглашали на спектакль, а бывало, чтобы посмотреть на интересного гостя «в работе», они и сами брали билеты, доверяя Рае братишку и прося кого-нибудь из соседей «подстраховать». Бася Ринская



Рабочий день у Матвея кончался в восемь вечера, а то и позднее: многие клиенты приезжали после работы, а трудились тогда по восемь часов, а то и больше: вождь работал допоздна, и вся страна должна была подражать ему. Забежал в магазин за традиционными шоколадками для детей и продуктами, порученными Басей. Десять минут от Столешникова переулка до метро и 20 в метро Матвей, просматривая «Известия», посвятил одновременно и размышлениям о своих семейных проблемах.

Что же делать? Лето наступило, Рая хочет ехать в лагерь. Мише перед школой тоже полезно пообщаться с детьми – есть возможность отправить его в детсад-лагерь под Волоколамском. Бася боится отправлять детей – вдруг слухи о близкой войне подтвердятся? С другой стороны, самой Басе, с её больным сердцем, хорошо бы летом отдохнуть от ребят. Да и чего они так уж опасаются? Москва - за тысячи километров от границы, и даже в случае конфликта доктрина Красной армии - вести войну на территории противника, отбросив его в первые же дни. Дай-то Б-г… В любом случае детей привезём домой, а дальше – «вус ыз башэрт, а дус вэт зан» - «чему быть – того не миновать».
Надо бы закупить продукты на случай паники, а она, кажется, неминуема. Хорошо бы консервов мясных, ну и как обычно – соли, сахара, муки, риса, спичек, свечей. Много не запасёшь: в их хибарке с мышами не успеваешь справляться. В сарае надо пополнить запас керосина для керосинки и примуса. Дрова остались с зимы, но на следующую не хватит. Надо срочно добавить Басе дров и угля на будущую зиму. Война вряд ли ограничится пограничными конфликтами: судя по действиям немцев в Европе, включая Францию, Гитлер, как кто-то выразился, «оборзел» и возомнил себя непобедимым полководцем. Но Россия, с её просторами, снегами и морозами – не Франция. И так же как России тяжело далась финская кампания, так и Гитлер тем более подавится Россией. Но и России в одиночку придётся нелегко.
Более глубокого прогноза у Матвея не получалось. Одно он знал твёрдо: даже в свои пятьдесят он не сможет себе позволить отсидеться за чужими спинами. Только, конечно, Басе незачем знать его мысли. Кто знает, может быть, всё ещё и обойдётся.
Пожалуй, это – ещё одно, что они привезли с собой из отцовских домов: таких преданных своей семье , как в еврейских местечках, сейчас уже днём с огнём не сыскать. Отцы - семьянины и еврейские мамы. Вот и вся жизнь Матвея посвящена семье и детям. Он любит проводить время дома, только времени этого не так много. Приедет домой уже в десять вечера: ещё полчаса на электричке от вокзала и минут двадцать пешком.

Рая Риская(сидит) и двоюродная сестра Клара Одина.
Сын, наверное, уже ляжет спать. Обычно перед сном обязательно откроет толстый фолиант книги Альфреда Брема «Жизнь животных», подаренную ему. Как-то отец пошутил: «Ман зин от зэр мыт ди хайес. Вэн эр вэг ойсваксн, вэт эр вэрн нор а коцэф» - «Мой сын очень любит животных. Когда вырастет, - обязательно станет мясником». Мишутка обиделся и прослезился: «Не хочу быть мясником!». Отца это обрадовало: сын стал понимать идиш! Мальчик быстро успокоился, когда отец сказал, что ошибся: у мясников, не в пример мишуткиным, пальцы толстые. Со временем сын всё лучше понимал шутки отца. Порой Матвей с Басей затягивали какую-нибудь песню, чаще украинскую или на идиш, и Миша подключался, мыча мелодию, если не знал слов. Рая редко присоединялась: у неё репертуар был современный. В моду входил джаз, песни из иностранных фильмов и даже песни Вертинского, невесть как просачивавшиеся сквозь кордоны. А по радио пели: «Если завтра война…».Михаил Ринский в те годы
Выйдя из электрички и переходя по длинному пешеходному мосту через многочисленные пути сортировочной станции Перово, Матвей невольно обратил внимание на то, что на путях стояли сразу несколько воинских эшелонов. Техника на платформах была прикрыта брезентом. Значит, «нет дыма без огня». И, значит, всё-таки концентрируют войска на границах не только немцы, но и наши. Недаром ходили слухи о предупреждениях Черчилля Сталину насчёт передислокации десятков немецких дивизий из Западной Европы к советской границе. Так немцы и не решились вторгнуться на Британские острова, и, видно, поэтому повернули к востоку, прибрав к рукам и Румынию с её нефтью, а заодно и Болгарию.
Подтверждалось то, что предвидели посетители Матвея, когда оправдывали Сталина в захвате востока Польши, Прибалтики, Бессарабии, как буфера при соприкосновении с Гитлером. Да и население Союза прибавилось числом на несколько миллионов, только евреев – почти полтора миллиона. Срочно создали новые союзные республики, но вряд ли там новая власть так быстро укрепилась. Немцы, конечно, и это учитывали. Говорят, что там столько их шпионов и саботажников, что вылавливать не успевают. Но главное – концентрация войск: похоже было, что на границе разворачивалось соревнование с немцами на опережение, как ещё говорили в первую мировую: «Дэр лэцтэр лахт а дэр, вэр сы вэт фрирэрт ойсшисн» - «Последним смеётся тот, кто первым выстрелит».
Стрелять в России есть кому, десятки миллионов можно поставить под ружьё. А вот учить стрелять и командовать войсками – некому! И эту загадку никак не могли разгадать «клиенты» Матвея: почему и за что пересажали весь комсостав армии? Неужто все предатели? Главное – в такое напряжённое время. Теперь нужны годы, чтобы подготовить новые кадры, а воевать-то теперь не кавалерией, нужны специальные технические знания. Вот почему, догадывались многие, Сталин заигрывал с Гитлером, всячески оттягивая время неизбежной конфронтации. Он унижался, позволяя фашистам концентрировать войска, нарушать границу открытыми разведывательными облётами, делать всё более резкие заявления, уничтожать, наряду с евреями, коммунистов и социалистов.
Сталин выигрывал время на формирование кадров, передислокацию войск, поставку новой техники, подготовку для неё механиков, водителей. Понятно стало и поспешное заключение только что, в апреле, договора с Японией о нейтралитете: Сталин не хотел пули в затылок стране или ножа в спину. Этот договор вызвал ярость как немцев, так как позволил Сталину перебросить дивизии с Дальнего Востока на Запад, так и американцев, так как развязывал руки японцам.
Вот, наконец, Матвей дома. Поцеловав домашних, первым делом, чтобы не забыть – телефона-то дома нет - сообщил Басе о своём окончательном мнении: детей отправить в летние лагеря. И вопрос: всё ли заготовлено Мише к первому классу? Рая сама о себе позаботится, самостоятельная, и это хорошо. Вынул гостинцы детям и продукты, купленные по приказу жены. О предложении запасти кое-что «на всякий случай» скажет перед сном, как бы между прочим, чтобы не пугать Басю – и так, наверное, в очередях наслышалась новостей и домыслов.
Умывшись, сел за поздний обед и вспомнил, что, перебирая в памяти немногое, что у них осталось от жизни в отчих домах в Чигирине, он не подумал о том еврейском меню, которое его жена привезла и хранит в памяти. О своём любимом борще и эсэк-флэйш, которые он как раз сейчас ест «в исполнении» Баси; о гэфилтэ фиш, варнычкес, цимес… Всего не перечесть. Матвей вспомнил, как ещё сравнительно недавно, в песах, приехав с Басей и Мишей из Центральной московской синагоги, он наслаждался дома таким ассортиментом еврейских блюд, какого они не могли себе позволить все эти два десятилетия, а о некоторых он уже и забыл. Вот теперь бы только жить и жить. Скромно, но спокойно. Неужто и впрямь это удастся – после стольких лет крови, борьбы, голода и тесноты, подъёмов и падений… «Алавай вайтер ныт эргер» - «дай Б-г дальше не хуже».
К сожалению, не удастся: уже в этом месяце мир содрогнётся от невиданно жестокого и кровопролитного противостояния гигантов.

Михаил Ринский (972) (0)3-6161361 (972) (0)54-5529955
rinmik@gmail.com
mikhael_33@012.net.il

МОСКВА, СЕНТЯБРЬ 1939 ГОДА (один день семьи)

Михаил Ринский

МОСКВА, СЕНТЯБРЬ 1939 года
( ОДИН ДЕНЬ СЕМЬИ)

Сегодня в семье – праздник: отец решил, наконец, устроить себе выходной. А это бывает так редко: надо зарабатывать, пока есть возможность. Как там на идише: «Вер эс из фойл, от нит ин мотл» - «кто ленив, тому нечего есть». Но ведь и домашние дела кому-то надо сделать. По выходным у него, меховщика, самая работа, поэтому его выходной – сегодня, в понедельник. Надо успеть подремонтировать там-сям, перекопать цветник и огородик, пока не начались заморозки. Много чего надо, ведь Матвей Ринский теперь - домовладелец, а не квартиросъёмщик, как было до последнего времени. Если точнее, то какой он «домовладелец»: две маленьких комнатушки в одноэтажном доме на четыре семьи, общая кухонька с ещё одной семьёй соседей, да общий дворик с этой семьёй соток на пять. Конечно, он бы предпочёл продолжать снимать комнату в центре Москвы, как лет восемь назад, а не ездить по два часа на работу из этого подмосковного Перова, но что поделаешь? «Против лома нет приёма». Их заставили.
Волны новых и новых компаний прокатывались по всё ещё бурлившему морю послереволюционной бывшей Российской империи. Часто новые волны, накатываясь, разбивали отступавшие, не успевшие сделать своё дело, но ослабевшие и уже ненужные. В начале тридцатых одной из этих новых цунами, рождённых кремлёвским вулканом, смыло из Москвы мелкого частника, ещё недавно, на гребнях волн НЭПа, поощрявшегося народной властью. Десятки тысяч торговцев и ремесленников, снабжавших и обслуживавших миллионную Москву в годы всероссийского голода и разрухи, были под лозунгом «ограничения и вытеснения» выселены из Москвы. Некоторые решили уехать подальше от столицы, справедливо считая, что покоя в ней не будет. Ушер и Женя Заславские с сыном Иосифом – так те ещё раньше уехали в спокойный курортный городок Славянск под Донецком: Ушер стал и там работать в магазине, а Женя, хорошая портниха, отбоя не имела от заказчиков.
Но большинство подыскали себе крыши над головой в ближнем Подмосковье и попытались найти себе новые или сохранить прежние ячейки приложения труда. Большинство выселенных продолжают работать в Москве и на Москву. Власти от этого очередного «мероприятия» выиграли разве только то, что освободили какое-то количество «жилплощади» для тех своих друзей и родственников, которых спешили «прописать» и устроить в столице. Впрочем, так делали и делают всегда и все обретшие власть, независимо от страны и строя, от мала до велика.
Матвей как работал в центре столицы, так и продолжает: меха продают и покупают большей частью люди из центральных районов. Из-за границы меха отличного качества привозят дипломаты, артисты, академики – те, кому ещё разрешён въезд – выезд. А ещё продают те ныне обездоленные, у кого ещё что-то осталось.
А в Москве уже достаточно людей с деньгами, желающих утеплиться и красиво приодеться. Столько развелось новых советских бюрократов, «прозаседавшихся», как их называл талантливый самоубийца. Говорят, там, за океаном, Троцкий книгу написал о перерождении в СССР революционного духа в бюрократический. А где бюрократия - там стяжательство. Так что работы меховщику в Москве хватает. Вот только нелегко добраться до неё: до станции километра два пешком, а в непогоду – на тряском автобусике, оборудованном на базе грузовика. Более комфортных не хватает и для крупных городов. Затем полчаса на пригородном поезде, а недавно электричку пустили. А потом ещё и полчаса на метро – первые очереди его построили как раз от Казанского и Курского вокзалов к центру.
Перово – городок из самых ближайших к Москве и, поговаривают, рано или поздно она его поглотит. К тому же здесь для детей – раздолье: зелень, чистый воздух – дача не нужна. Тишина: их переулок с революционным названием Безбожный – узкий, машина едва проедет. Старая часть дома с шестью окнами и двумя террасами по фасаду с виду выглядят неплохо: стена – свежеокрашенная, обшитая «вагонкой». Но под деревянной обшивкой - глинобитная стена, хорошая для тёплой Украины, но не для холодного и сырого московского климата. Конечно, не мешало бы потеплее, да и попросторнее. Но, во-первых, как говорят по-русски, «по одёжке протягивай ножки». Во-вторых, как говорят на идише, «бэсер а бисл, эйдер горнит» - «лучше немного, чем ничего». В-третьих, к этому дому уже привыкли за несколько лет, прожитых в этих комнатках. Здесь родился шесть лет назад младшенький – Мишка, а Рае уже все четырнадцать – невеста! Матвей Ринский
Был бы Матвей не частником, а пролетарием, его бы, во-первых, не выселили из Москвы, а во-вторых, может быть, и дали какую комнатушку – не в центре, конечно. Вот как Моисею, брату Баси, трудящемуся химзавода, «предоставили» комнатку метров четырнадцать в общей квартирке, в бывшем двухэтажном бараке, построенном для строителей канала Москва – Волга и после окончания строительства переданном городу. Одна комнатушка на четверых, без удобств, но всё-таки не бывший сырой подвал – Моисей рад и этому.
С утра Бася отправила детей в школу и детсад, а сама пошла по магазинам: их здесь немного, но в одном «дают» одно, в другом – другое, и в каждом – очереди. Вот такая пока жизнь. Матвей понимает: обстановка сейчас тревожная. Немцы 1 сентября напали на Польшу и в несколько дней раздавили её. Как говорят, Красная армия – в полной готовности. Неспокойно и на финской границе, и с японцами. Матвей тревожится за брата Меера, командираКрасной армии: он на Дальнем Востоке, отличился в боях с японцами, получил ордена. Но - кто знает, как там с ними дальше будет? Ведь вытеснили же японцы Советский Союз из Маньчжурии. В общем, приходится стране быть в готовности и на западе, и на востоке. Трудности понятны.
Непонятно многое другое. Вот на днях к нему заходил сам Веня Зускин – кое-что принёс: деньги, говорит, нужны. Установка, говорит, есть: немцев не задевать. Они сажают, убивают, вешают коммунистов и евреев – вот уже и из Польши поступают первые вести, а их – ни словом не обидь! Странная ситуация, говорит. Боятся наши их, что ли? Не хотят связываться? Как в поговорке на идише: «Фун мазл биз шлимазл из эйн шпан, абер цурик из а вайтер вэг» - от счастья к несчастью один шаг, но назад – долгий путь». Мудрый Зускин, молодой ещё, но умный. И талантливый: недаром уже Народный артист в сорок лет. Михоэлс его любит.
И с нами, евреями, говорит, откат идёт какой-то. Ну, Троцкий для Сталина соперником был – тут всё ясно. Ну, Ягоду, так же как потом и Ежова, убрал «сам» – туда им, палачам, и дорога. Хотя – а он-то где был? Розенфельда-Каменева, как и Родомысльского-Зиновьева, - их-то за что? Никто из моих друзей, говорит Веня, не может себе представить, особенно последнего – что они могли быть в сговоре с Троцким. А из органов скольких поизгоняли, а то и того хуже: отправили неизвестно куда. Правда, среди «врагов народа»не только наши: тут и Бухарин, и…
Матвей обычно уклонялся от излишне откровенных разговоров и редко задавал вопросы: он уже знал, какие методы применяют в НКВД и знал, что одного упоминания кого-либо было достаточно для его ареста. Он давно убедился: люди искусства любят в свободное время поговорить, не всегда задумываясь о последствиях, а то и просто увлекаясь, любуясь собственным красноречием. Перебивать порой было неудобно, и поэтому он знал о многих многое, а из последних слухов его особенно смутили аресты среди армейских командиров. Были два человека, кому он мог бы задать вопрос, а то и поделиться мнением: Вениамин Зускин и Александр Мелик-Пашаев, молодой талантливый музыкант. Но с Веней было интересней: беседы у них всегда велись на идише, а Матвей любил язык своего детства. Сашу же Матвей не раз предупреждал – не злоупотреблять языком. «Да что там, «вождь» нас любит!». И впрямь, музыкантов - классиков НКВД не трогал. Меер Рынский, младший брат Матвея, командир Красной армии. 30-е годы.
- Эс зол зих горнит трефн, вос эс кон зих трефн – пусть совсем не случится то, что может случиться, - пожелал Зускин, уходя. Кто мог тогда предвидеть на десяток лет вперёд, что случится с Михоэлсом и с ним самим…
Матвей успел починить забор и вскопать часть огорода, когда пришла Бася. В очередях говорили о предстоящей войне: никто точно не знал когда и где, но в том, что война будет, сомнений не было. Так что, глядя на других, Бася прихватила лишней соли, спичек про запас - столько, сколько удалось: видя нарастающую панику, Перовский торг сам ограничил выдачу в одни руки.
С обедом решили подождать до прихода дочери, часов до двух. Бывали, конечно, собрания, но Рая старалась оставаться пореже: предпочитала, придя и поев, использовать время по своему усмотрению. Подруги у неё хотя и смешливые, но достаточно серьёзные, так что папе с мамой особо волноваться за дочь не приходится. Особых предпочтений в науках у дочери нет, но и отставания - ни по какому предмету. Любит песни, модную танцевальную и эстрадную музыку: Строка, Лещенко, Козина… И ещё любит поэзию, и почему-то всё такую, что не то чтобы запрещают, но и не рекомендуют: Есенина, Ахматову, Цветаеву. В нижнем ящике небольшого письменного столика - на большой ни места, ни денег не было – мать как-то нашла мелко и аккуратно переписанные стихи каких-то Гумилёва, Северянина. Отцу говорить не стала, спросила об этих людях как бы между прочим интеллигентную соседку из дома напротив и, получив ответ, в котором были непонятные слова: акмеизм, декадентство, а ещё и фамилию Мандельштама, произнесённую с опаской, пригрозила дочери рассказать отцу. Состоялся разговор на повышенных тонах, после чего Бася не находила ничего, с её точки зрения, подозрительного.
- Да, Баськеле, - ко мне на работу заезжал твой брат Моисей Один. Он волуется за вашего двоюродного братишку Наума Одина. Сколько уже прошло, как он проезжал через Москву, останавливался у Моисея и навещал нас? Правильно, где-то полгода. Толком он нам так и не сказал, чем занимался, работая в органах. И не сказал, чем будет заниматься в Магадане, куда его направили. Обещал, как прибудет на место и устроится, написать. И – как в воду канул. Наум Один с племянницами Кларой Одиной и Раей Ринской. Конец 30-х годов.
_ Да что ты! Такой парень! Может, ещё объявится?
- Майн хахуме – моя умница! Дай Боже, но пока надо быть готовым ко всему…Ты же знаешь: у них – смена власти. Берия кого-то выпустил, а кого-то – наоборот… А брат твой, судя по всему, слишком много знал…
Сотрудник органов безопасности Наум Один так и не дал больше о себе знать…
Рая обрадовалась тому, что отец дома, хотя горячих проявлений чувств в семье не требовали. Показала принесённые из библиотеки книги - в доме читать любят все, хотя главе семьи время на чтение остаётся разве что в метро и в электричке, если удаётся присесть. Обычно в своём объёмистом портфеле возит, кроме пушнины и газеты, небольшую книжку с рассказами или повестями Чехова, Гоголя. Замечен был и Паустовский. Рая так и подбирает отцу - небольшие по формату и невесомые. А маме дочь приносит из библиотеки что-нибудь Толстого (но не про войну), Тургенева, а то и Дюма. Сама же читает всё подряд, но чтобы и про любовь. И, конечно, поэзию.
Редкую и даже запрещённую ей достаёт Додик Дудиловский, сосед - старшеклассник, большой эрудит. Но ей почему-то нравится больше его одноклассник Изя Пустыльников – спокойный, всегда улыбающийся крепыш. Додик его Изюмчиком зовёт. Вот только ростом маловат: как танцевать пригласит, так проблема. В военное училище собирается после школы. А Додик - тот себя иначе не мыслит, как дипломатом. Родители радушно принимали в доме как подруг, так и друзей. Чего пока в доме не было из того, о чём мечтала дочь, так это патефона: надо было откупить комнаты. Но теперь можно и говорить об этом. Тем более, что музыку любят все – недаром Мишке купили скрипку, и мама водит его к учителю. Рая немного ревновала отца с матерью к братишке, хотя умом и понимала, что в годы её детства у родителей были куда как меньшие возможности. Рая и Миша Ринские, 1935 год
На обед были традиционная селёдка с луком, борщ и, главное, вареники с картошкой и жареным луком. И кисель. Мечта! Отец не преминул пропеть:

Гевалт,
Ву нымт мин,
Ву нымт мин?

А мэил, ойф цумахн
Ди варнэчкэс
. . . . . . . . . . . .
Он путер ун он шмалц,
Он фэфэр ун он залц.
А бухэр ойф цуэсн
Ди варнэчкэс…

Караул,
Где взять мне,
Где взять мне?

Муку, чтобы сделать
Вареники,
. . . . . . . . . . .
Масло и жир,
Перец и соль
И парня, чтобы съесть с ним
Вареники…

Пел Матвей негромко и очень музыкально. После обеда углубился в газету. Бася мыла посуду, а Рая пошла за младшим братом в детсад. Любимой игрой Миши были прятки, и при его приближении отец разыграл сцену поиска:
- Рейзэлэ, ви из Мойшелэ? А кинд от фарфалн! – ребёнок пропал!
Когда отец шутил с детьми, он часто говорил с ними простыми словами на идиш и называл их еврейскими именами. Раю он называл Рейзэлэ, хотя мама поправляла, что дочь по-еврейски записана Росей.
Миша спрятался , но тут же, не дождавшись зова, выскочил и бросился к отцу. После бурной встречи сын был передан матери «для первичной обработки», Матвей пошёл докапывать огород, Рая села за уроки. Бася вышла на помощь мужу с граблями, а Мойшелэ – с маленькой лопаткой. С такими помощниками Матвей быстро довёл дело до конца. Огородик имел для них только символическое значение: Матвей любил порядок, не допускал бурьяна во дворе. Сажали зелень, морковку да зелёный лук – удовольствие было к столу прямо с грядки. И ещё было много цветов. Но зато приходилось поливать, нося вёдрами воду из колонки: в домах в те годы у них тогда ещё не было ни газа, ни воды, ни канализации. Только эпектричество да радио – чёрная тарелка висела и у них в первой комнатушке. Радиоприёмники были ещё роскошью, не было пока и у них. К Рош-а-шана Матвей приготовил детям подарок – патефон: мечта дочери, да и сыну полезно для развития слуха. Как и многие евреи из-за черты оседлости, Матвей и Бася мечтали о сыне – великом скрипаче.
А кстати – какие у него успехи в музыке? Скрипач с гордостью достаёт из футляра блестящий свежим лаком инструмент, смычок – нет, пока мы ещё далеко не Моцарты и судя по скрипу смычка, вряд ли станем таковыми. Правда, за то уже бегло читаем в шесть лет, да и считаем уже где-то на уровне второго класса. Не потому, что вундеркинд – просто нет-нет да подсядем к старшей сестрёнке, да заглянем в её учебники. А ещё приятель- сосед напротив Вова Яковлев уже во второй перешёл, а Миша с ним все его учебники и тетрадки перелистал от корки до корки. Но великий математик тоже пока не проявляется. Но для родителей а шейн ингеле – ин гут а зой – красивый мальчик – и хорошо.
Зашёл Лёва Шендер – посоветоваться, когда лучше собраться в Рош-а-шана, чтобы и все могли придти, и сохранить «конспирацию»: перовские евреи втайне от властей снимали небольшой домик на Пролетарской улице у одного из «своих» под молельный дом. Собирались в праздники и, наоборот – когда кто-нибудь уходил из жизни, и надо было совершить молитву. Порой самым сложным было собрать десять мужчин, когда об этом не было обговорено заранее. Но и больше десяти тоже было проблемой: комната в молельном доме могла вместить от силы двадцать человек. Во дворе никто не мог оставаться, чтобы не «засветиться». По той же причине и не открывали двери и окна во время молитвы: пение и повторения хором могли услышать. Так и сидели в духоте. Матвея часто просили читать молитвы: знал иврит и идиш. Голос был, правда, негромкий, но громкий и не требовался.
Но вообще-то по большим праздникам Матвей и Бася с сынишкой ездили в Хоральную синагогу на Маросейке. Комсомолку Раю с собой не брали, да она и не проявляла желания. Родители говорили на идише, но детям этого было недостаточно для восприятия языка. Шла ассимиляция.
Рабочий день Матвея ещё не кончился: сентябрь, дрова на зиму припасены, распилены, но не все ещё поколоты и уложены в сарай. Одну печку – голландку с плитой они уже топят, вторую пора начинать топить. Дожди вот- вот хлынут, тем более надо убирать дрова. Так что пришлось доколоть и сложить берёзовые поленья.
Вечером в летнем кинотеатре в соседнем парке – фильм «Семеро смелых». Решили пойти, только вечерами уже холодновато, оделись потеплей. Билеты – всего по 20 копеек, детям – по гривеннику. Аппарат один, после каждой части прерывают, зажигают свет. Но время зря не пропадает: всегда находятся знакомые и у взрослых, и у детей, идёт обмен новостями. Свет гасят - следующая часть. После кино – домой вместе со знакомыми попутчиками. Дома – ужин и спать: завтра рано вставать. И кто знает, каким будет это завтра…
А через несколько дней, 17 сентября 1939 года, в эфире прозвучала речь В. М. Молотова, и Красная армия заняла Западную Украину и Западную Белоруссию. Разделив с Германией Польшу, Советский Союз фактически вступил во Вторую мировую войну…

Михаил Ринский (972) (0)3-6161361 (972) (0)54-5529955
rinmik@gmail.com mikhael_33@012.net.il

МОСКВА, НЭП, 1929 (Один вечер семьи)

Михаил Ринский

МОСКВА, НЭП, 1929
(ОДИН ВЕЧЕР СЕМЬИ)

Стук отца они узнавали сразу. Раечка тут же подскочила к двери и, потянувшись, скинула крючок: папа специально переделал его пониже, чтобы она, уже большая – пятый год! – могла сама открывать.
- Па-па!
Матвей прикрыл дверь, поставил портфель и поднял дочь:
- Ну, шолэмалэйхэм – привычной скороговоркой поздоровался, поцеловал Рэйзэлэ и посадил на диван. Бася закончила строчку, остановила машину, сняла ногу с педали и, отодвинув стул, встала. Муж вошёл с улыбкой, а это было далеко не всегда.
Особенно нелегко было им в первые годы жизни в Москве, полуголодной и безработной после гражданской войны, полной праздношатающихся бывших «красных», «белых» и просто бандитов, авантюристов и беженцев, нищих и беспризорных. В этой клоаке потребовались годы, чтобы даже в условиях Новой экономической политики - НЭПа Москва стала приходить в себя, и москвички стали робко одеваться в меха. Робко, потому что раз шубка – значит буржуи. Да и жульё может вежливо попросить снять где-нибудь в подворотне. А меха – это главное, что знает и умеет Матвей Ринский. Вот почему в первые «московские» годы у него не так уж много было поводов для улыбок.
Но в последнее время, аданк Гот - спасибо Б-гу – дело у Матвея пошло: завоевал, наконец, авторитет у коллег, появилась клиентура, обращавшаяся именно к нему. Бася так любила, когда он, приходя, как-то по-своему, немного с юмором, улыбался – как будто вот сейчас отпустит на идиш очередную шутку или тихонько пропоёт.
Не отходя от двери, поцеловал жену, снял пиджак и повесил его на плечики, растянул и снял галстук. Галоши с туфлями заняли свою ячейку вместо тапочек. Над аккуратностью Моти по-доброму подтрунивала вся мишпоха – семья. Любое дело - по порядку, обстоятельно. Взял полотенце, пошёл умываться – только бы соседи не заняли ванну надолго. Можно было бы руки помыть в кухне, но это – не для него.
В кухне дэр шохн – сосед Матвей Ринский вообще старался не появляться: не в традициях мужчин его народа и его дома, тем более, что в общей кухне пяти семей было пять столов, пять полок, пять керосинок, пять хозяек… В кухню пошла Бася – разогревать обед мужу. Украинский борщ почти не покидал их меню, разве что в праздники – бульоны да в жару – холодные борщи. Конечно, это был не тот борщ, не чигиринский: и овощи не те, потерявшие по дороге к столице свежесть, да и состав не тот, не всегда всё купишь, а то и не по карману. Главное – чтобы самое необходимое: капуста, картошка, свёкла, лук, если повезёт – и морковка. Мясо – не всегда: то мяса нет, то денег, а то и того, и другого. Правда, в последнее время Матвей стал приносить, да и сама Бася, как девочка подросла и пошла в детсад, начала подрабатывать – брать швейную работу на дом, но не всегда на фабрике есть такая работа.
Принесла кастрюльку в комнату, приготовила всё к столу. Сами они с Раечкой ели по своему расписанию: Мотя часто задерживался, если была работа. Вот и сегодня припозднился. Матвей между тем из своего огромного кожаного портфеля, для солидности с ремнями впереди, извлекал «вещественные доказательства» относительного материального благополучия, завёрнутые в газету: ливерную колбасу, колбасный сыр… Затем – свежую газету «Известия». Раечка, внимательно следившая за руками отца, уже было разочарованно отвернулась, когда услышала:
- А нашй Рэйзэлэ – ойх а бисэлэ - тоже немного.
Откуда-то со дна всё того же «домашнего» отделения портфеля папа достал пакетик, скрученный воронкой тоже из газеты, только более интересной газеты, потому что в пакетике оказалось сразу несколько мармеладок!
- Мотэлэ, вус а ёнтэв айнт – что за праздник сегодня?
Дома, в своей комнатушке, они часто, забываясь, переходили по старой привычке на идиш. Но вообще-то старались говорить больше на русском, порой поправляя друг друга: хотя у них и так было почти московское произношение, но порой, особенно у Баси, с примесью украинско-еврейской местечковой напевности, и они и сами успешно избавлялись от неё, и следили, чтобы у Рэйзэлэ не появилась.
- Что делать, - говорил Матвей, - где живёшь, те и песни поёшь.
Песни они любили – и еврейские, и украинские, и русские. И слух был, и голос. А Бася и на гитаре могла подыграть. Но в квартире, когда-то принадлежавшей одной солидной чиновничьей семье, а потом разгороженной на комнатушки, перегородки заставляли приглушать даже нормальный разговор. И всё же , пока Рэйзэлэ подрастала, она не раз слышала, как отец вполголоса пел маме «А идише мамэ», а мама напевала дочурке то «А шэйнэ мэйдэлэ», то какую- нибудь украинскую или русскую песню.
Свою двенадцатиметровую комнатку с одним окном они снимали у старушки, сына которой с женой послали по партийной линии на Южный Урал, забронировав за ними жилплощадь, да там они и застряли на строительстве Магнитки. Комнатка была невесть какая, но всё-таки сухая, на третьем этаже, не то что у кройвим - родственников Моисея и Марьям Одиных в сыром полуподвале, где Марьям и дети всё время болели. Куда лучше условия были у Ушера и Жени Заславских, но они себе многое могли позволить: у Ушера был магазин, а из Жени получилась отличная портниха, и от заказчиц отбоя не было.

Матвей Ринский, 1930-е годы
Но Матвей с Басей считали, что и за то, что есть, надо благодарить Б-га, да и на власть у них пока обид не было: после ужасов погромов на Украине оказаться и, даст Б-г, прижиться в столице – только можно было мечтать. А то, что не успели они уехать вслед за матерью и сёстрами Баси в Америку, так ведь и они там пока мыкаются, работают по двенадцать часов с неграми на равных на швейных фабриках.
- Было бы о чём жалеть, - успокаивал Матвей жену, в душе понимая её: ведь в США оказались её мать, четыре сестры и брат, а из Одиных лишь она с сестрой Женей и братом Моисеем остались в России, когда и Америка ограничила иммиграцию, и Советский Союз захлопнул ворота перед эмигрантами.
Бася принесла второе – жаркое с картошкой, одно из любимых блюд Моти, памятных по отчему дому. Даже ещё и дольку свежего огурчика приложила – сегодня купила дочурке огурец и помидор. Матвей помидоры не ест совсем: у нас в Чигирине, говорит, их свиньям скармливали. Действительно, в хороший урожай с ними не знали, что делать. Но это у Ринских. А у них, Одиных, рады были наесться вдоволь да ещё и засолить на зиму. А насчёт свиней –так это шутка Моти: какие могли быть свиньи в те времена в еврейской семье, пусть и не шибко религиозной, но традиции соблюдавшей.
По- разному жили в Чигирине семьи солидного лесоторговца и скромного переплётчика. Но оба главы семьи погибли на равных от рук черносотенных бандитов. Здесь, в столице, по крайней мере на сегодня они защищены новой властью, у которой и в руководстве, и в органах наших соплеменников предостаточно. Подрастёт Рэйзэлэ – пойдёт учиться в институт – разве сами мы могли мечтать об этом? А младший брат Матвея – Меер, записанный теперь Майором Рынским, учится на равных с гоями в военном училище и станет красным командиром…
На третье – компот из сушёных фруктов, присланных из Кременчуга, от матери и сестёр Матвея. Конечно, в этом нужды не было, но приятно, что все эти тяжёлые годы не прервались семейные связи. Этот обмен посылками, передачами через проводников поездов между столицей и всем Союзом, между крупными городами и селом станет с годами важным фактором экономики, совсем не рациональным, но необходимым, поскольку бюрократическая система социалистической страны не справится со снабжением ни городов – продуктами, ни периферии – промтоварами.
После обеда самое время бы расслабиться, почитать газету. Последние действия властей немало тревожат его, занятого в частном секторе, как теперь это называется. Похоже, что власти всё глубже «копают» под частный капитал, пока – под крупные концессии, под иностранцев. Но уже в газетах всё чаще проскальзывают реплики и в адрес мелкого нэпмана: мол, пока страна, до предела напрягая свои могучие мускулы, трудится над претворением в жизнь великих планов большевиков – ГОЭЛРО, Беломор-Балта, Магнитки, нетрудовые элементы втихую делают свои делишки, обсев, как мухи, столицу, Ленинград… И так далее.

Бася Ринская, 1940-е годы
А то, что, не будь этих нэпманов, да и самого НЭПа, - что бы ела и во что бы куталась промозглыми зимами страна, и столица прежде всего, - об этом в газетах прочтёшь всё реже. Этот симптом очень настораживал Матвея. Похоже, что НЭП доживал своё. Но – что взамен? Для альтернативы нужны ресурсы: деньги, материалы, техника, люди… Что-то неясно, где всё это возьмут. Разве что отнимут и заставят. Ведь опыт уже есть: тот же Беломор-Балт, строящийся силами ЗК, да с таким «энтузиазмом», что он «увлёк» и некоторых больших литераторов. А, может быть, и они уже – подневольные?
Раечка достала шашки – иногда отец учил её разным играм. Матвей отодвинул газету и решил порадовать дочь, но тут дверь сначала толкнули, но крючок не поддался, и тогда - постучали. Собственно, одним из предназначений крючка было – приучить соседей хотя бы в дверь сначала стучать. Пришёл Захар Кузьмич, ему требовалась помощь в составлении ходатайства заводскому начальству. В квартире он снимал койку уже полгода и просил о предоставлении ему общежития. Пришлось шашки отложить.
Ринских в квартире уважали, и, наверное, не в последнюю очередь за их покладистость и безотказность. Бася никогда не участвовала в спорах на кухне, зато её всегда можно было попросить, к примеру, подкоротить или, наоборот, выпустить брючки ребёнку. Денег она не брала, и соседи обычно одаривали чем-нибудь Раечку, а Басю – хорошим отношением.
А у Матвея неплохо получалось с письмами и ходатайствами, причём главное, может быть и случайно, но уж больно высок был процент результативности написанных им бумаг. Учился он в еврейской гимназии, но, правда, ещё и у частных учителей: покойный отец на это средств не жалел. Теперь хороший русский язык и красивый почерк Матвею здорово пригодились. А в дальнейшем пригодятся ещё не раз в более серьёзных ситуациях…
Применять и совершенствовать свой русский им приходилось ежедневно; на идише они нередко говорили между собой, с родственниками, с знакомыми евреями. И не так часто, только по главным еврейским праздникам, удавалось Матвею и Басе побывать в ещё действующей главной синагоге Москвы на Моросейке. Новая власть всё жёстче теснила любую религию, и православную тоже. Храмы закрывались, разрушались или переоборудовались под клубы, предприятия. Оставляли единицы. Для иудеев, собственно, только главную и оставили.
В Песах или Рош-а-Шана Матвей с Басей одевали своё выходное – большого выбора у них не было. В сумочку складывали талит, кипу, соответствующий празднику молитвенник – всё это, включая несколько главных книг на иврите и идише, они привезли с собой из Чигирина. У входа в синагогу отец, как и все евреи в то время, распаковывал свои атрибуты, одевал и раскрывал и чинно входил в храм. Батя проходила на балкон для женщин. Приезжали в синагогу и Одины, и Заславские. Детей с собой, как правило, не брали: всё равно их негде было учить ни языкам, ни обычаям. А вот впечатлениями они могли потом поделиться, и как это им потом обернётся – кто мог сказать.
Иногда и дома Ринские устраивали себе «еврейские» дни, и уж точно – в дни поминовения отцов Матвея и Баси , Моисея и Иосифа – жертв кровавых погромов. В эти дни Бася зажигала свечи, и они горели весь день. Матвей одевал талит, кипу и читал молитвы на иврите, возобновляя в памяти язык.

Моисей и Мирьям Одины с Иосифом
В такие дни и в праздники Бася готовила традиционные еврейские блюда, чему учила её ещё мать: фаршированную рыбу, форшмак, холодец, бульон, фрикадельки, манделах, клёцки, кисло-сладкое мясо, печёнка, вареники, чоленты, цимесы… Это – только основные блюда, да и из них – далеко не все. Конечно, не всегда и не на всё были возможности. Часто по праздникам или семейным дням собиралась вся чигиринская родня. Встречались в те годы с удовольствием, не утратив ещё непосредственность, хотя после всего пережитого какая-то настороженность и неуверенность в завтрашнем дне поселилась в каждом, и неизбывно на всю оставшуюся жизнь.
Обо всём этом вспоминал и думал Матвей, пока почти механически писал соседу его ходатайство. Тот ушёл довольный, но время было потеряно, и Рэйзэлэ пора уже было спать. Шашки пришлось отложить. Пока Бася её укладывала, Матвей досмотрел газету. Наконец Бася освободилась, газета перешла к ней, и можно заняться делом. Матвей достал из «рабочего» отделения того же своего огромного портфеля пушистые шкурки - на сей раз это были чернобурки. Достал специальные металлические гребни, ножницы…Предстояло привести шкурки, заранее подобранные, в порядок, а завтра с утра передать этот будущий воротник заказчику, минуя всякие накладные. Что делать, государство слишком многого хотело и только теряло на этом непомерном налоге.

Рая Ринская, Иосиф и Клара Одины
Хотя великий пролетарский поэт и призывал: «Побольше ситчика моим комсомолкам!», но и р-р-революционной молодёжи зимой хотелось одеться тепло, уютно и красиво. И с каждым годом хотелось всё больше. Тем более, что НЭП в достатке предлагал и овчину, и кролика, а деньги есть – так и лису. А ещё – всё больше «бывших», ныне разорённых и отвергнутых новой властью или отвергающих её, продавали своё золото, сервизы, шубы. Так что у комиссионной торговли, в том числе и мехами, работы было предостаточно. Вот почему в тот вечер у Матвея Ринского, а вслед за ним и у его верной Баси было пока ещё отличное настроение.
Пока ещё… Впереди были тридцатые годы…

Михаил Ринский (972) (0)3-6161361 (972) (0)54-5529955
rinmik@gmail.com
mikhael_33@012.net.il